В первые месяцы они разговаривали друг с другом часами, без перерыва, молчание пришло потом. Сначала оно наведывалось в пространство между разговорами периодически, как в летнее тепло наведываются первые осенние ветра. Конкретных причин он не видел и искал объяснения. Она уставала. Она была занята своей работой. Она мучилась с трудным переводом. Беспокоиться не о чём, думал он. Всё хорошо. Она просто… он толком не знал, что дальше, потому что она ничего не рассказывала, но верил, что скоро всё снова будет как раньше. Ведь и вначале такое случалось, просто редко и он об этом забыл.

Он всё чаще спрашивал, всё ли в порядке. Она всё чаще отвечала, что да. И звонила всё реже. И отрицала, когда он говорил, что она его избегает. Утверждала, что это не её метод, хотя неделю не отвечала на звонки и явно избегала его взгляда. Вокруг неё как будто образовывалась чёрная дыра бессловесности, чьё притяжение разрушало всю его жизнь. «Мне нечего сказать», – повторяла она чаще всего.

Однажды он случайно увидел её на улице, они жили всего в нескольких кварталах друг от друга. Она шла широкими шагами, плечи опущены, руки в карманах верблюжьего пальто. Сначала она коротко кивнула ему как случайному знакомому. Но потом опомнилась, быстро поцеловала его в щёку – дань приличиям, подумал он, простая вежливость – и спросила, как дела. Лицо сдержанное, тело обороняющееся. Филип произнёс что-то дежурное про «созвониться вечером».

Но потом всё вдруг менялось. Она звонила, смеялась и разговаривала, и мир снова был прекрасен. До следующего поворота. Вечный маятник между близостью и дистанцией. И каждый раз ему казалось, что отныне они будут рядом всегда, но холод отстранённости подступал снова, и она снова становилась недоступной. Если бы они разговаривали, взаимопонимание было бы возможно, думал он, и у них был бы общий сюжет. Но что толку говорить одному, если она замкнулась и ничего не слышит? Она предпочла бы вообще не произносить ни слова, он это понимал, но всё равно заводил очередной разговор, предлагал всё обсудить, она же, будь её воля, окутала бы их связь молчанием, подобно римлянам, которые, по легенде, сыпали соль на поля Карфагена, чтобы там ничего не росло. Филип бесцельно бродил по Берлину, а когда начинали болеть ноги, садился на парковую скамейку где-нибудь на окраине. У него впали глаза, он так похудел, что ему пришлось найти джинсы, которые он не носил много лет. Когда на Рождество он приехал к родителям в Мюнхен, мать, пристально посмотрев на его трагическую фигуру, тихо спросила, всё ли с ним в порядке. Не ворвись в тот момент в комнату орущие племянники, Филип бы, наверное, не выдержал и всё ей рассказал.

В надежде, что она позвонит, он никогда не отключал звук мобильного. Никуда не ходил по вечерам, ждал её прихода. Когда она наконец появлялась, он чувствовал предельное напряжение. Он взял за привычку делать крюк, чтобы пройтись по её улице и посмотреть, горят ли её окна. Причём любой вариант не предполагал ничего хорошего. Если горят, значит, она дома, но не хочет общаться с ним. Если не горят, она не дома, и может случиться что угодно. Он пытался убедить себя, что тёмные окна означают, что она на пробежке, а пробежка это неопасно, но света не было очень часто, а число пробежек в неделю ограничено даже для опытных марафонцев.

Его укрывали уличные липы. Однажды он стоял там и смотрел на золотисто-жёлтый четырёхугольник окна, свет в нём внезапно погас. С громко стучащим сердцем он рванул к ближайшему подъезду на противоположной стороне улице. Вскоре открылась её входная дверь, и в синие сумерки вышла светлая фигура. Он шёл за ней, не приближаясь и чувствуя себя полным психом. На ближайшей пощади он спрятался за киоском с фалафелем, пока она прохаживалась у памятника. И прежде чем Филип мобилизовал волю, чтобы выйти, к ней подошёл какой-то худосочный тип, и они обнялись. Как друзья, отметил про себя Филип. Друзья, обрадовавшиеся встрече. Умирающее солнце отражалось в очках мужчины, с расстояния больше ничего нельзя было рассмотреть. Не управляя собственными ногами, он шёл следом за ними, пока они не скрылись в хорошем, по слухам, ресторане, куда Филип собирался её пригласить.

Позже, в процессе самобичеваний, он убедил себя, что их отношения продолжились бы, если бы он держал рот на замке. Если бы просто следовал за маятником в ту или иную сторону. Если бы не стремился заякорить их отношения в реальности. Если бы эти отношения так и остались не от мира сего. Но ему вдруг потребовалось во что бы то ни стало сообщить ей, что он видел её с другим мужчиной. (Включать в исповедь тот факт, что он за ней ещё и следил, Филип, слава богу, не стал.) А потом, как бы заколачивая гвозди в собственный гроб, он захотел, чтобы она пошла с ним на день рождения приятеля, а когда она отказалась, сославшись на встречу с другом, заявил, что тогда пойдёт на эту встречу вместе с ней. И что он в итоге получил? Малоприятное общение со сдержанной женщиной – хотя он предполагал, что «другом» окажется тот тип в длинном пальто – и забрезжившее подозрение, что он ведёт себя как сумасшедший.

Уже потом, когда всё закончится, он посвятит много времени инвентаризации собственных ошибок. Последние два эпизода венчали топ-лист идиотских шагов. Поступи он так или эдак, всё сложилось бы иначе. Надо было молчать, а не говорить. Надо было говорить, а не молчать. Не надо было ей возражать. Надо было возразить ей раньше. Надо было пустить всё на самотёк. Надо было быть хладнокровным и отстранённым. Надо было действовать скрытно, а не откровенно показывать свои чувства – и прочее и прочее. Список его прегрешений был бесконечным, и он корил себя за каждое. Он упустил все свои шансы. Он убил её любовь собственной грандиозной глупостью и собственными требованиями.

Когда прошло три недели с их последнего контакта, он отправился к ней домой. К этому моменту он уже не испытывал никаких надежд на то, что она станет общаться с ним дальше. Единственное, что он хотел, – получить объяснение. Прибыв на место, он увидел, что дверь в квартиру Сесилии приоткрыта, а внутри ходят рабочие. В какой-то момент ему показалось, что его втянули в некий тайный сговор, подобно Николасу Эрфе из «Волхва» Фаулза; этот роман он перечитывал каждый раз, когда проводил отпуск в Греции.