наблюдает ли кто-нибудь за посетителями – шведы ведь тоже известны своей пунктуальностью, – но заметил только, как японская девица фотографирует на мобильный свой малиновый тарт. Он вздохнул и выбрал столик у окна. Николь сюда отлично бы вписалась. Утром она ходила перед ним в одной сорочке и трусах и курила так, как будто рак лёгких угрожал кому угодно, но не ей, да, это казалось ему сексуальным, но пахло в квартире отвратительно. Он демонстративно сказал ей «нет». Когда он уходил, она оделась, вытащила штатив, настроила камеру на автоспуск и приготовилась себя фотографировать.

Филип возлагал большие надежды на переезд в Париж, но, прожив здесь пару месяцев, понял, что ошибся. Все попытки выработать хоть что-то, напоминающее тоску по родине, оказались безуспешными. Он представлял свою новую квартиру в Митте [223], со звукоизолированным кабинетом и просторным рабочим местом. Все его предыдущие романы были написаны за старым столом неясного первоначального назначения. Скорее всего, он предназначался для прихожей. Столешницу из тикового шпона покрывали следы кофейных чашек, ставившихся сюда десятилетиями; ничего, кроме ноутбука и стопки рукописных листов, на нём не умещалось. При переезде Филип собственноручно отволок стол в мусорный контейнер и услышал звук, с которым сломались его четырёхугольные ножки. Он купил новый принтер и новый компьютер. Установил кофеварку-эспрессо и понял, что ему никогда больше не придётся пить растворимый кофе. Всё было новым, белым и чистым. Окна выходили в парк. Всё предусмотрено. Всё отлично. Всё замечательно, помимо того факта, что он не может сосредоточиться. Документ на большом экране оставался пустым.

– Филип, – решительно сказала Ульрика, – тебе нужно на какое-то время уехать. У тебя был напряжённый период. Нужно на несколько месяцев прерваться. Ты немного абстрагируешься. И снова сможешь работать.

Он подумал о Карибах или Мехико, но потом на неделе моды в Берлине встретил Николь, и, ну да, Париж тоже неплохо.

Филип Франке покосился на часы. Он вынул из кармана новую записную книжку и положил её на стол, потом снова засунул в карман, потом снова вытащил и бросил на стол. Положил рядом ручку. Он сидел, глядя на улицу, и развлекался, гадая, кто из проходящих мимо окажется журналисткой.

Трудно сказать, что именно позволило ему понять, что это она. Совсем ещё молодая женщина с тем типом внешности, который встречается в любой европейской стране, однако стиль одежды был стопроцентно скандинавским. Вместо сумки холстинный мешок, волосы собраны на макушке в небрежный пучок, широкая рубашка и лёгкие широкие брюки. Она уверенно шла по улице и, войдя в кафе, узнала его сразу и помахала рукой.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я Ракель. Рада познакомиться. – Она огляделась по сторонам, сказала «приятное место» тоном, которым называют «милым» некрасивого ребёнка. К ним подошёл официант. Она заказала кофе по-французски и спросила на немецком, что будет Филип. Он заказал капучино на английском.

Он ждал, что она заведёт привычную волынку о том, что ей действительно очень понравилась книга, потом вытащит мобильный и спросит, можно ли записать их разговор, и так далее, но она лишь внимательно смотрела на него, нахмурившись и сжав губы. Филип решил, что ни в коем случае не следует отводить взгляд в сторону.

– Я должна признаться, – произнесла в конце концов Ракель. – На самом деле я не журналистка. Я действительно хотела сначала взять у вас интервью, но мы бы только попусту потратили время. – Она вынула что-то из своего полотняного мешка. – Я прочла ваш роман, и он произвёл на меня странное впечатление. Главная героиня кажется мне очень знакомой. И я хочу выяснить, что здесь правда, а что разыгралось исключительно в моём воображении.

Молодая женщина положила на стол фотографию. Филип сразу понял чью.

– Откуда вы её знаете? – Он не узнал собственный голос.

Она улыбнулась и наклонилась к нему через стол, сцепив руки.

* * *

Филип открыл для себя литературу в тринадцать лет, и не мог представить, как бы он пережил без неё пубертат. Он до сих пор не понимал, где нечитающий человек берёт силы, чтобы вынести существование. До того как Филип начал читать, его будни заполнялись более или менее бессмысленными занятиями, основная цель которых заключалась в том, чтобы развеять скуку. Он собирал марки. Ходил на тренировки в клуб любителей флорбола. Моделировал самолёты. Играл на трубе. Научился разными причудливыми способами тасовать карты. В двенадцать он с пугающей удачливостью раскладывал пасьянсы и, видимо, в тот же период наловчился строить карточные домики. Сгорбленный, он сидел за столом в гостиной и ставил карту за картой, заостряя растущую башню. Это увлечение требовало точности, и он мог провести за ним, не отрываясь, всю вторую половину дня. Секунда неуверенности и ослабленного внимания – и всё рушилось. Карты, казалось, теряют стабильность при малейшей вибрации сомнения. Точная причина краха определялась редко. Конструкция внезапно просто рушилась, и всё. Он до сих пор помнил негромкий звук падающих игральных карт: звук безвозвратности.

И сейчас, когда Филип смотрел на дочь Сесилии Берг, его охватило некое родственное чувство – чувство совпадения.

Мысль, что она могла быть матерью, никогда не приходила ему в голову. В собранных им фактах не было ничего о детях и семье. Ему были известны лишь разрозненные детали из прошлого Сесилии, вещи, которые едва ли бы его интересовали, если бы они касались другого человека, но в её случае все эти мелочи превращались в насаженную на иголку бабочку или скарабея-могильщика. Он мог бы каталогизировать все эти сведения, что он, собственно, и сделал в Ein Jahr, в той главе, где мучительно признавался, как мало он на самом деле знает о близком ему человеке.

Ракель, не прерываясь, на хорошем немецком рассказала ему всю историю и замолчала. Звенела посуда, тарахтела кофемашина, стоял оглушающий шум, в это кафе народ, судя по всему, приходил большими компаниями, многие оставались в помещении в шляпах и солнцезащитных очках, многие фотографировались, фоном звучала электронная музыка, солистка, похоже, была под кайфом.

– Пойдёмте, наверное, – произнесла Ракель. – Можно прогуляться.

День был пыльный и жаркий, со стоячим воздухом и мутным от смога небом. На миг он забыл, где они и куда собираются идти. Город обступил его и закружился, покатились автобусы и такси, от невидимого ветра шелестели листвой платаны, а разговор прошедшей мимо американской пары врезался прямо в мозг.

– Я не знаю, где она сейчас, – ответил он на вопрос, который Ракель не задавала.

Она глубоко вздохнула и слегка покачнулась.

– Да, – проговорила она.

– Всё было примерно как в книге. Через три недели я пришёл к