как снова попал в тот особенный летний день, когда он впервые посмотрел на кружащийся мир и обнаружил себя в его центре.

На банке было написано слово УСЛАДА.

И он обрадовался тому, что тогда он решил жить.

УСЛАДА! Какое особое название для мелко нарезанных солений в банке с белой крышкой. Каким должен был быть человек, давший ей это название? Шумный, неистовый, он, должно быть, сгреб в охапку и запихал в банку все удовольствия мира и начертал на ней крупными кричащими письменами УСЛАДА! Ибо само звучание этого слова – это словно катаешься кубарем по душистым полям с безудержными гнедыми кобылами, с травами, свисающими, как бороды, из их ртов, ныряешь в корыто с водой так глубоко, чтобы море врывалось пузырьками и бульканьем в твою голову. УСЛАДА!

Он протянул руку. И вот – ОСТРЫЕ ЗАКУСКИ.

– Что у бабушки сегодня на ужин? – раздался голос тетушки Розы из внешнего полуденного мира гостиной.

– Никто не знает, что стряпает бабушка, – сказал дедушка, вернувшийся домой пораньше, чтобы позаботиться об этом необъятном цветочке, – до тех пор, пока не сядет за стол. У нас всегда тайны и напряженное ожидание.

– А мне всегда хочется знать, что мне предстоит есть, – воскликнула тетушка Роза и захохотала так, что висюльки на люстре в столовой задребезжали от боли.

Дуглас еще глубже забился во мрак кладовки.

– Острые закуски… какие смачные словечки. А базилик и бетель? Стручковый перец? Карри? Все здорово! Но Услада, ах, да еще с большой буквы, – спору нет, она – лучше всех.

Оставляя за собой шлейф пара, бабушка входила и выходила, а потом снова входила с блюдами под крышкой из кухни до стола, а собравшаяся компания молча ожидала. Никто не смел приподнять крышку, чтобы подсмотреть, какие там упрятаны яства. Наконец, бабушка тоже села, дедушка прочитал молитву, и сразу же после нее ножи-вилки взлетели, как туча саранчи.

Когда рты у всех были битком набиты чудесами, бабушка откинулась на спинку стула и поинтересовалась:

– Ну, как? Вам понравилось?

И родня, включая тетушку Розу, и постояльцы, погрязшие с зубами во вкуснятине, столкнулись с ужасной дилеммой: либо заговорить и испортить магию, либо продолжать жевать, чтобы сия сладостная медвяная пища богов таяла у них во рту. Вид у них был такой, будто они вот-вот рассмеются или заплачут от такой жестокой дилеммы. Вид у них был такой, будто они готовы сидеть тут вечно, не обращая внимания ни на огонь, ни на землетрясения, ни на пальбу на улице, ни на избиение младенцев во дворе, – ошеломленные испарениями и посулами бессмертия. Все злодеи казались воплощением непорочности в тот миг утонченных приправ, сладких сельдереев, смачных кореньев. Взгляд устремлялся по заснеженному полю скатерти, на котором произрастали фрикасе, салмагунди, суп гумбо, импровизированное блюдо из молодой кукурузы с бобами, похлёбка из рыбы, рагу. Слышно было лишь доисторическое бульканье из кухни и позвякивание вилок по тарелкам, которое, в отличие от боя часов, отсчитывало секунды, а не часы.

Но вот тетушка Роза собрала воедино свою неистребимую розовощекость, здоровье и силу и, подняв вверх вилку, на которую была нанизана тайна, громогласно изрекла:

– Ладно, все это хорошо, конечно, невероятно вкусно, но что за блюдо мы сейчас едим?

В заиндевелых стаканах с лимонадом прекратилось треньканье. Вилки перестали сверкать в воздухе и легли на стол.

Дуглас наградил тетушку Розу последним взглядом смертельно раненного оленя, подстреленного охотником и готового упасть. Поочередно на каждом лице появилось уязвленное изумление. Еда говорит сама за себя. Разве не так? Еда – сама себе философия, она задавала вопросы и отвечала на них. Разве недостаточно того, что твои плоть и кровь просили именно такого ритуала и редкостного восхваления?

– Ни за что не поверю, – сказала тетушка Роза, – что никто не расслышал моего вопроса.

Бабушка в конце концов приоткрыла рот, чтобы дать ответ.

– У меня это называется особое блюдо, которое подают по четвергам. Мы едим его регулярно.

Что не соответствовало действительности.

За все эти годы ни одно блюдо не повторилось. Откуда возникло это блюдо? Может, из глубокого зеленого моря? А то – было сражено пулей в голубом летнем воздухе? Плавало ли? Летало? Гоняло по его жилам кровь или хлорофилл? Ходило по земле или поворачивалось вслед за солнцем? Никто не знал. Никто не спрашивал. Никто не интересовался.

Самое большее – люди стояли в дверях кухни посмотреть на фонтаны пекарского порошка, поласкать слух уханьем, грохотом и стуком, как на спятившей фабрике, на которой бабушка подслеповато озиралась, позволяя пальцам самим находить то, что нужно, среди котелков и баночек.

Осознавала ли она свой талант? Вряд ли. Когда ее спрашивали о стряпне, бабушка поглядывала на свои руки, которые она по гениальному наитию отправляла вываливаться в муке, проникать в разобранных индеек, погружаясь по самое запястье в поисках их звериных душ. Ее серые глаза моргали из-под очков, покоробленных сорока годами печного жара, ослепленных брызгами перца и шалфея, из-за чего могла иногда бросить щепотку кукурузного крахмала на стейки, на нежные, сочные стейки! А иногда роняла абрикосы в мясные пироги, взаимно обогащала мясо, травы, фрукты, овощи без предупреждения, без уважения к рецептам или формулам, лишь бы в момент подачи на стол текли слюнки и громко стучала кровь в жилах. Ее руки, как и прежде руки прабабушки, были бабушкиной тайной, радостью и жизнью. Она разглядывала их в изумлении, но пусть живут своей жизнью, как им хочется.

И вот в первый раз за бесконечные годы, откуда ни возьмись, выскочка, вопрошательница, почти что лабораторная исследовательница, заговорила, вместо того чтобы помалкивать.

– Да, да, но что ты добавляешь в это особое блюдо, которое подаешь по четвергам?

– А что, – сказала уклончиво бабушка, – ну, а ты вкус чего уловила?

Тетушка Роза понюхала ломтик на вилке.

– Говядина или баранина? Имбирь или корица? Ветчинный соус? Голубика? Немного печенья? Лучок? Миндаль?

– Совершенно верно, – сказала бабушка. – Кому добавки? Всем?

Последовал великий переполох, гром тарелок, лес рук, хор голосов, которые надеялись, что святотатственный допрос потонет в них навечно. Дуглас галдел громче всех и жестикулировал энергичнее всех. Но на лицах домочадцев можно было заметить, что их мирок зашатался, а счастье в опасности. Ибо они принадлежали к избранным членам семейства, которые стремглав бежали с работы или игры, едва заслышав первый обеденный звонок из коридора. Их прибытие в столовую с незапамятных времен превращалось в некое суматошное подобие игры «кому достанется стул». Словно оголодав в одиночном заключении, они дожидались разрешения скатиться вниз, оттесняя друг друга локтями, и заполонить стол,