не понадобятся кому-нибудь. Достаточно было сказать: «Мне нужны эти часы» или «А как насчет этого матраса?» И Джонас расставался с ними, денег не брал и уезжал восвояси, придумывая слова к новой мелодийке.

Бывало, он оказывался единственной живой душой во всем Гринтауне в три часа ночи, и нередко люди, страдавшие головной болью, при виде Джонаса в фургоне, запряженном семенящей лошадкой, выбегали узнать, не найдется ли у него аспирину, который у него имелся. Не раз бывало, он принимал роды в четыре утра, и только тогда люди обращали внимание на то, что пальцы и ногти-то у него невообразимо чисты, что эти руки принадлежат состоятельному человеку, который где-то вел иную жизнь, а где – никто не догадывался. Иногда он подвозил людей на работу до центра, иногда, если кого-то мучила бессонница, он поднимался к нему на веранду со своими сигарами и просиживал с ним до рассвета за куревом и разговорами.

Кто бы он ни был, и что бы он из себя ни представлял, и каким бы чудаковатым или чокнутым ни казался, он не был сумасшедшим. Как он сам нередко вежливо объяснял, много лет тому назад ему надоело предпринимательство в Чикаго, и он огляделся по сторонам, чтобы найти себе занятие до конца своих дней. Он на дух не переносил церковь, хотя уважал ее идеи. Имея склонность к проповедничеству и распространению знаний, он купил лошадь и фургон и приготовился провести остаток жизни, заботясь о том, чтобы одна часть города могла бы воспользоваться тем, что отринула другая его часть. Он считал себя частью явления, подобного осмосу, в результате которого выравниваются концентрации, и, аналогично этому, различные культуры в пределах городской черты становились доступны друг для друга. Он терпеть не мог расточительства, ибо знал: то, что для одного хлам, для другого – роскошь.

Поэтому взрослые и особенно дети вставали на цыпочки, чтобы заглянуть в большую сокровищницу фургона.

– Запомните, – говорил мистер Джонас, – вы можете взять все, что пожелаете, если только вам этого очень хочется. Спросите себя для самопроверки: «Жажду ли я иметь эту вещь всей душой? Смогу ли я прожить без нее до конца дня?» Если вы почувствуете, что умрете до заката солнца, хватайте эту штуковину и бегите. Я буду рад отдать ее вам, что бы это ни было.

И дети копались в необъятных кучах пергамента и парчи, обоев в рулонах и мраморных пепельниц, жилетов и роликовых коньков, раздутых мягких кресел, журнальных столиков и хрустальных люстр. Доносился шепот, грохот и звон. Удобно устроившись, мистер Джонас поглядывал, попыхивая трубкой, и дети знали, что он присматривает за ними. Иногда их руки тянулись к набору шашек или к бусам, к старому стулу. И стоило им прикоснуться к чему-то, как они поднимали глаза на мистера Джонаса, который смотрел на них мягким испытующим взглядом. И они отдергивали руку и продолжали поиски. Наконец, каждый из них притрагивался к одной вещице и уже не отнимал руку. Их лица озарялись, и на этот раз озарение оказывалось настолько ярким, что мистер Джонас начинал смеяться. Он прикрывал глаза рукой, словно хотел заслониться от сияющих лиц. Он прикрывал глаза на мгновение. Когда он это делал, детвора с визгом благодарила его, хватала свои роликовые коньки, изразцы или зонтики и, спрыгнув с фургона, улепетывала.

Потом дети возвращались и приносили какую-нибудь свою вещицу, куклу или игру, надоевшую им, или нечто, утратившее свое обаяние, как лишенная аромата жвачка, а теперь была пора передать это в другую часть города, где, будучи увиденной впервые, вещь омолодится и омолодит остальных. Эти предметы на обмен робко бросали через борт фургона в гущу сокровищ, и фургон катил дальше, отбрасывая блики света большими спицами колес-подсолнухов, и мистер Джонас снова заводил свою песенку…

Хлам! Барахло!

Что вы, сэр! Не хлам!

Утиль! Старье!

Нет, мэм, не старье!

Пока он не исчезал из виду, и только собаки в островках тени под деревьями слышали зов раввина в пустыне и дергали хвостами…

– … хлам… – Затухает.

– … барахло… – Шепотком.

– … старье… – Исчез.

И собаки засыпали.

ХXXI

Всю ночь по тротуарам шныряли пылевые призраки, которые пышущий печным жаром ветер призывал к себе, вскручивая вверх и бережно опуская теплыми пряностями на лужайки. Деревья, встревоженные шагами полуночников, стряхивали с себя лавины пыли. С полуночи, казалось, некий вулкан за городом осыпал все вокруг раскаленным докрасна пеплом. Он оседал коростой на недреманых ночных сторожах и раздраженных собаках. Каждый дом превратился в желтый чердак, внезапно вспыхивающий в три часа ночи.

В рассветную пору все изменялось. Воздух беззвучно мчался в никуда, как вода в горячем источнике. Озеро превращалось в водоем неподвижного и глубокого пара, зависало над долинами, полными рыбы и песка, что пеклись под невозмутимым туманом. Битум растекался по мостовым, как лакрица. Красный кирпич превращался в медь и золото, крыши побронзовели. Высоковольтные провода вечно натянутыми молниями горели, угрожая сверху бессонным домам.

Цикады пели все громче и громче.

Солнце не всходило, а переливалось через горизонт.

У себя в комнате, на своей кровати, Дуглас кипел и таял с лицом, покрытым потом.

– Ничего себе, – изумился Том, входя. – Идем, Дуг. Будем вымокать весь день в реке.

Дуглас выдыхал. Дуглас вдыхал. Пот катился ручейками по его шее.

– Дуг, ты что, спишь?

Незаметный кивок.

– Ты что, неважно себя чувствуешь? Наш дом сегодня сгорит дотла. – Он потрогал лоб Дугласа. Это было все равно что прикоснуться к дверце раскаленной печи. Он ошеломленно отдернул пальцы. Повернулся и побежал вниз.

– Мам, – сказал он, – Дуг, кажется, не на шутку заболел.

Мама, достававшая яйца из ледника, остановилась, по ее лицу промелькнула тревога. Она положила яйца обратно и пошла наверх за Томом.

Дуглас даже пальцем не шевельнул.

Цикады истошно кричали.

* * *

В полдень у веранды остановился автомобиль доктора; он примчался так быстро, словно солнце гналось за ним, чтобы раздавить об землю. Доктор взошел на веранду, тяжело дыша, с уже усталыми глазами, и вручил свой саквояж Тому.

В час дня доктор вышел из дому, качая головой. Том с мамой стояли за москитной сеткой, пока доктор говорил приглушенным голосом, повторяя, что он не знает, не знает… Он нахлобучил свою панаму, взглянул на солнечные лучи, обжигающие и высушивающие кроны деревьев над головой, постоял в нерешительности, как и всякий, кому предстоит нырнуть в адские пределы, и снова побежал к своей машине. После того, как он