– Это все? – тихо спросил старьевщик.

– Я бы мог вспомнить еще с дюжину всего плохого, а то и похуже. Иногда лето может сыграть такую шутку. Сороконожки залезли в коллекцию его комиксов, новые тенниски отсырели, как только у Дуга начались каникулы.

– Помню такие годы, – сказал старьевщик.

Он поднял глаза на небо, и все эти годы там проступили.

– Такие дела, мистер Джонас. Вот почему он умирает…

Том замолк и отвел глаза.

– Дай-ка подумать, – сказал мистер Джонас.

– Вы можете помочь, мистер Джонас? Можете?

Мистер Джонас внимательно изучил недра большого старинного фургона и покачал головой. Сейчас, под солнцем, его лицо выглядело утомленным, и на нем начал проступать пот. Затем он уставился на горы вазочек и линялых абажуров, мраморных нимф и сатиров из зеленеющей меди. Он вздохнул. Повернулся и взял поводья, слегка натянув их.

– Том, – сказал он, глядя на спину лошади. – Мы увидимся попозже. Мне нужно поразмыслить. Я осмотрюсь и вернусь после ужина. Тогда кто знает? До скорого…

Он опустил руку и выудил небольшую связку японских кристаллов ветра.

– Повесь их наверху, у брата на окне. Они играют приятную прохладную музыку!

Том стоял с кристаллами ветра в руках, глядя на отъезжающий фургон. Он поднял их, но ветра не было. Они не шевелились. Они никак не могли зазвенеть.

* * *

Семь часов. Город напоминал огромную жаровню, над которой содрогался жар, приносимый с запада. Каждый дом и дерево отбрасывали дрожащие угольно-черные тени. Под ними шагал рыжеволосый мужчина. Поглядев на него, озаренного умирающим, но безжалостным солнцем, Том увидел гордо несущий сам себя факел, огненного лиса, дьявола, вышагивающего по своей вотчине.

В семь тридцать миссис Сполдинг вышла на задний двор, чтобы выбросить арбузные корки в мусорное ведро, и увидела мистера Джонаса.

– Как мальчик? – поинтересовался мистер Джонас.

Миссис Сполдинг постояла мгновение с дрожащим ответом на устах.

– Можно мне его увидеть? – спросил мистер Джонас.

Она не нашлась, что сказать.

– Я хорошо знаю мальчика, – сказал он. – Я вижу его чуть не каждый день со дня, когда он научился ходить и стал бегать по улицам… У меня в фургоне кое-что для него припасено.

– Он… – она хотела сказать «без сознания», но вместо этого сказала: – Не пробудился, мистер Джонас. Доктор сказал, что его нельзя тревожить. О, мы не знаем, чем он болен!

– Даже если он не пробудился, – сказал мистер Джонас, – я бы хотел поговорить с ним. Иногда услышанное во сне важнее, лучше доходит и лучше усваивается.

– Извините, мистер Джонас, я не могу рисковать. – Миссис Сполдинг взялась за ручку москитной сетки и вцепилась в нее. – Спасибо. Спасибо, что зашли.

– Да, мэм, – сказал мистер Джонас.

Он не двигался. А стоя глядел на окно наверху. Миссис Сполдинг зашла в дом и захлопнула москитную сетку.

Наверху, в постели, тяжело дышал Дуглас.

Его дыхание напоминало звук, издаваемый острым ножом, снова и снова входящим в ножны и выходящим из них.

В восемь часов пришел доктор и вышел из комнаты, качая головой, сняв пиджак, развязав галстук, с таким видом, словно он в этот день похудел на тридцать фунтов. В девять часов папа вытащил наружу раскладушку и вынес Дугласа спать во дворе под яблоней, где ветерок нашел бы его скорее, чем в ужасных комнатах, если бы этот ветерок подул. Затем они ходили взад-вперед до одиннадцати, установили будильник, чтобы проснуться в три часа и нарубить побольше льда и заправить в мешочки.

Наконец в доме стало темно, тихо, и они уснули.

В двенадцать тридцать пять веки у Дугласа вздрогнули.

Всходила луна.

Тут издалека донеслось пение.

Высокий печальный голос то поднимался, то опускался. Чистый и мелодичный голос. Слов было не разобрать.

Луна встала над озером, и посмотрела на Гринтаун, штат Иллинойс, и увидела его целиком, каждый дом, каждое дерево, каждую собаку, помнящую доисторическую эпоху и вздрагивающую в своих незатейливых снах.

И казалось, чем выше луна, тем ближе, громче и чище поющий голос.

И Дуглас в своем бреду повернулся и вздохнул.

Наверное, то было за час до того, как луна пролила на мир весь свой свет, ну, может, не весь. Но голос приблизился, и звук биения сердца был на самом деле топотом лошадиных копыт по кирпичным мостовым, который скрадывался густой горячей листвой деревьев.

Слышался и другой звук, словно время от времени медленно отворяли или захлопывали скрипучие двери. Звук фургона.

По улицам при свете луны вышагивала лошадка, тянущая фургон, а в нем сутулый мистер Джонас непринужденно устроился на своем высоком сиденье. Он был в шляпе, как будто все еще находился под летним солнцем, и время от времени двигал руками, чтобы потеребить поводья, словно ручейки воды в воздухе над лошадиной спиной. Фургон с поющим мистером Джонасом катился по улице очень медленно, и во сне Дуглас на мгновение, кажется, задержал дыхание и прислушался.

– Воздух, воздух… купите этот воздух… Воздух, как вода, и воздух, как лед… купите раз и купите – второй… вот воздух апреля… ветер осенний… воздух папайи антильской… Воздух, воздух, душистый пряный воздух… чистый… редкий… отовсюду свезенный… разлитый в бутыли, закупоренный, настоянный на тимьяне, чего еще можно хотеть от воздуха, купленного за грошик!

Песнь закончилась, и фургон оказался у бордюра. И кто-то стоял во дворе, переминаясь с ноги на ногу на своей тени, в руках две бутыли, зеленые, как майские жуки, мерцавшие, словно кошачьи глаза. Мистер Джонас посмотрел на раскладушку и еле слышно позвал мальчика по имени один, два, три раза. Мистер Джонас колебался в нерешительности и, шагая украдкой, сел на траву и взглянул на мальчугана, придавленного огромной тушей лета.

– Дуг, – сказал он, – лежи себе тихонько. Ничего не нужно говорить, не нужно открывать глаза. Даже не нужно притворяться, что слушаешь. Но здесь, внутри, я знаю, ты слышишь меня, своего старинного друга Джонаса, твоего друга, – повторил он и кивнул.

Он протянул руку и сорвал с ветки яблоко, повертел в руках, откусил, пожевал и снова заговорил.

– Некоторые люди грустнеют в ужасно раннем возрасте, – сказал он. – Без видимой причины, казалось бы, но можно сказать, они такими уродились. Они более ранимы, быстрее утомляются, плачут легче, дольше помнят и, как я сказал, грустнеют раньше, чем кто-либо во всем белом свете. Я-то знаю, ведь я сам такой.

Он еще раз откусил от яблока и пожевал.

– Ладно, так о чем это я? – спросил он.

– Душная ночь, ни единая былинка не шевелится. Август, – ответил он сам себе. – Убийственная жара. Лето кажется долгим