Воевода Ждан, уперев в колени стиснутые кулаки, смотрел наних во все глаза. Мало кто отваживается в поединке на подобный прием – не даетон легкого верха, самого победителя уведут прочь под руки, еле живого… ЖданТвердятич неплохо знал, что к чему, сам когда-то пробовал подобное и теперь всёоглядывался на Святобора – пристально ли следит?

…А в том, что победа будет за словенином, не сомневалсябольше никто. Ратша-оборотень вправду как волк: сомкнёт челюсти на добыче и неразомкнёт их, пока в нём самом будет гореть упрямая жизнь. Этому хватит силыдля расправы над гётом, хватит и душевного зла. Тихо переговаривавшиеся гриднине помнили случая, чтобы он помиловал кого-то в бою. Не было такого ещё!

Эймунд хёвдинг опустил белую голову, стал глядеть себе подноги. Ждан Твердятич скосил на него глаза и нахмурился. Чего уж тут не понять!Жаль гибнущего, а тем более своего. Жаль, что Хаконова скамья на лодье окажетсяпустой в морском бою или в шторм, когда понадобится грести против ветра иволны… Можно было, конечно, попробовать предложить Ратше выкуп, но уж этого непозабудет спасителю сам Хакон, даже если Ратша вдруг вправду надумает отпуститьего за серебро!

Хакон не стал вымаливать себе жизнь. Хотя и приходилось ему– хуже не выдумаешь: сознание гасло, он корчился, задыхаясь, не в силах дажедостать ногами земли. Тиски сжимались всё крепче, ещё немного – и лежать ему наземле мертвому, с раздавленной грудью, с переломанными костями…

У Ратши у самого темнело в глазах, напряжение слепило его,но вдруг он неожиданно ясно разглядел Все-славу, стоявшую, оказывается, прямопротив него. Подле торчал парнишка-корел и, похоже, самоотверженно оберегал еёв толкотне. Она же смотрела на Ратшу круглыми от ужаса глазами, прижимая ладоник захолодевшим щекам, и, может статься, впервые видела суженого таким, какимненавидел его Пелко, таким, каким он в действительности и был, –Ратшей-оборотнем, жалости не знающим… Не тем смешливым, гораздым на весёлыевыдумки женихом, которому она тайком от матери вышивала свадебную рубаху!

И вот тогда-то стряслось дотоле неслыханное, невиданное.Ратша внезапно разжал совсем было сросшиеся руки, и полузадушенный Хаконсвалился к его ногам. Жестокая боль, иглой пронизавшая легкие, тотчас скрутилагёта в комок, он судорожно вобрал в себя воздух, и из носу пошла кровь.Шатающийся победитель грозно обежал взором смолкшую от изумления толпу: ну-ка,пусть тот, кто думает, будто ему, Ратше, недостало решимости или силы,произнесет это громко! Но безмолвие длилось, и он повернулся к застланному ковромкрылечку, к двоим вождям.

– Пусть живет храбрый Хакон!.. – сипло выговорилон на северном языке. – Твой человек, Эймунд хёвдинг, молод и смел, инезачем ему тут умирать!

Вот уж удивил так удивил всякое видевших ладожан! Стояливедь и стояли молчком, не знали, что подумать-сказать, слова достойноговыговорить не могли… Гёты, хуже знавшие Ратшу, опамятовались первыми. Вдвадцать рук подхватили тяжело хрипевшего Хакона и бегом потащили вниз, кберегу Мутной, – отливать, покуда не поздно, из кожаных шапок холоднойосенней водой…

Тут Всеславе проскользнуть бы меж гриднями, обступившимипобедителя-жениха, расцеловать любимое, враз осунувшееся лицо, своим гребешкомрасчесать мокрые слипшиеся волосы, об руку пройти с ним до резной дверидружинной избы! Какое там! Отвернулась от них от всех и пошла как незрячая заворота детинца, со двора долой. Пелко увидел, поспешно двинулся следом: мало ливдруг что с милой названой сестрой.

Они одновременно заметили юную женщину, стоявшую в сторонке,у серой бревенчатой стены. Была она хороша собою и одета вовсе не бедно: наголове – шелковая кика, на ногах – ладные кожаные башмачки, на плечах – теплыйплащ мягкого привозного сукна. И кольца у висков – посеребренные, витые, сузором.

Только смотрела она отчего-то вовсе не весело, так, будтосдерживала долгую тоску, носила её в себе, не давала вырваться слезами.

Пелко неоткуда было ведать имя пригожей, зато Все-славаузнала её немедленно – Краса! Та, чьей злой судьбой пугала дочку сердобольнаябоярыня-мать.

Вот и посмотрели они друг дружке в глаза: счастливая невестаВсеслава и прискучившая рабыня, вольноотпущенница, вызволенная рождением сына…Пелко и тот смекнул, что были они, встретившиеся, не совсем вроде чужими.Увидел, как задрожали губы у Всеславы: что сотворит дочь боярская, гордая?Замахнётся, прогонит, уязвит неласковым словом? Всеслава шагнула вдруг вперёд –и обняла отшатнувшуюся было, испуганную Красу, и та прильнула к ней, отвечая наласку, а потом заморгала часто и уткнулась лицом Всеславе в плечо. Была, видно,для неё боярская дочь не соперницей, а такой же, как сама она, несчастливойдевчонкой, которую душа рвалась пожалеть.

…Станешь много слушать старых людей и призадумаешься: незапоздал ли появиться на свет. И все-то было раньше иначе, не так, как теперь, ивсегда лучше нынешнего. И светлые весны удавались дружнее, и дичь в борурыскала гуще, и дела молодецкие, удалые, теперешним не чета, сами в песнюпросились.

Ведь было же, что все мужи рода селились своим особеннымочагом. И молодые ребята-паробки взрастали не в ласке и жалостливости женской,а в суровости воинской, которая только и отвечает сути мужчины!

Кое-где в глухих углах это, как сказывали, ещё держалось. ВЛадоге же – не то, дедам посрамление, внукам беспутным укоризна. Теперь иженский дом женским лишь назывался, а от мужского единственное, чтоосталось, – дружинная изба. А и жила-то в ней одна только молодежьхолостая, своего угла не заведшая…

В эту дружинную избу Тьельвар пришёл к Ратше несколько днейспустя, когда ладожане не устали ещё толковать о поединке.

Вечер был непогожий. Ратша сидел у огня в безрукавке,брошенной на голые плечи. Безрукавка была волчьего меха. Ратша смазывал головкистрел, узкие, трёхгранные, назначенные прошивать крепкие кольчуги, вклиниватьсямежду пластинками броней. Пяточки подобных стрел всегда красят красным, и нетуот них никакого спасения в бою. Особенно если лучник хоть чем-нибудь похож наРатшу… Рядом с воином сидел Святобор, помогал чем умел, смотрел ему в руки.Ратша его не гнал, знать, не жаден был до своих воинских ухваток, передавалнауку. Тьельвар поздоровался с ними, сел и вытянул ноги к огню, не торопясьвыкладывать, с чем пришёл.

Когда он входил, отрок о чем-то рассказывал Ратшевполголоса; при виде Тьельвара он тут же умолк из уважения к старшему. Но Тьельварне стал затевать разговора, и Святобор продолжал:

– Однажды мы подходили туда на снекке как раз передрассветом… Ты знаешь, там такие белые скалы, и они лежали в небе, как облако, исветились. Вольгаст ещё посмотрел и сказал, что такова, наверное, сама ГораСвета, на которой сидят Боги…

– Химинбьёрг, – проговорил Тьельвар. – Внаших небесах тоже есть Небесные Горы. И я слыхал, что оттуда поистине далековидно. О чем это ты рассказываешь, ярлов сын?