– Пелко… – тихонько повторила Всеслава. –Пелко, вразумил бы ты меня, недогадливую: почему это батюшка тебе колечкопоручил, не иному кому?..

Вот когда вся его обида-неприязнь подалась, как весеннийледок над речной быстриной! Значит, думала-таки о славном отце, не забывалаего, не спешила выкинуть из сердца да из памяти вон! Пелко посмотрел на еёруки, занятые концом пояска, и увидел, что девчоночьи запястья были вдвоетоньше его собственных. А ещё у неё были волосы – не то чтобы кудрявые, новроде того пуха, что растёт в перьях лебедя у самого тела, согревает гордуюптицу в холодной воде… Проведешь по ним ладонью – и ладонь не ощутит. Разветолько губы почувствуют или щека…

Пелко погнал от себя непрошеные мысли и сумрачно ответил:

– Отец твой сыном меня звал.

Сказал и сам внутренне сжался, будто в ожидании удара. Вотсейчас поднимет брови и спросит презрительно: тебя? И получится, что он, Пелко,зря ступил на тот весенний ледок, зря доверился её любви к отцу – приблазниласьему эта любовь на пустом месте, точно обманный болотный огонек, заманивающий вомрак!

Тут Всеслава впервые отважилась посмотреть ему в лицо.Ростом она была новоявленному братцу до подбородка; подняла голову и увидела,что безобразная опухоль пропала с его скулы, оставив после себя желтоватыепятна, и теперь корел смотрел на неё обоими глазами, а глаза были серые ивнимательные, настороженные… Твердо знала Всеслава – он не обманывал. А откудазнала, и сама того не взялась бы объяснить.

– Всё поведай, – велела она чуть слышно. –Как же ты к ним пристал?

– Меня Отсо помял, – сказал Пелко. – Отецтвой в лесу нашёл, не дал пропасть. Вот… ушёл бы я из рода совсем.

Он расстегнул пряжку пояса и до ключиц закатал шерстянуюрубаху: весь правый бок занимал след чудовищной лапы с когтями, глубокопробороздившими тело.

– Медведь! – ахнула Всеслава. – Так ты намедведя ходил! Да неужто один отважился?

– Не называй Отсо по имени. – поспешно остановилеё Пелко и даже оглянулся на дверь. – Отсо может услышать и прийти туда,где о нём говорят!

– Это не запретное имя, – успокоила егоВсеслава. – Тайного имени мы, женщины, и вовсе не знаем, не для чего намего знать… А медведь – это значит Тот, Кто Мед Любит, Медоед… Да как же ты духу-тонабрался?

Пелко только пожал плечами – при чем тут храбрость, нужда влес погнала!

– Нам, – сказал он ей, – сало понадобилось.Ниэра, моей матери сын старший, в полынью провалился зимой, кашлять стал. АОтсо в лекаря звать поодиночке идут.

Он рассказывал ещё долго. О том, как боярин с чадью своейжил гостем в роду Большой Щуки, в просторном доме, где дружно усаживалось начистые лавки много женщин-рукодельниц и их охотников-мужей, и как перемешали смедом целебное сало и поили им обоих – Ниэру и Пелко, пораненного жестоко… Икак потом Ниэра встал на ноги и снова смог ловить рыбу в реке, а он, Пелко,отпросился у матери и ушёл вместе с боярином, который, тоскуя по рано умершемупервенцу, крепко привязался к ижорскому парню, назвал его родным… А потом – стяжким усилием, с мукой сердечной – о гибели боярина, о словах его заветных продочь милую, про то, что некому будет теперь за неё постоять…

– Я ему обещал за вас с матерью заступиться, –сказал Пелко сурово. – Я ведь потому отсюда и не бегу. Так что ты… есливдруг что…

Всеслава стояла перед ним, слушала молча. При этих словахвскинула глаза: слёзы дрожали у неё на ресницах. И нежданно – видел быРатша! – обняла оторопевшего Пелко, сомкнув руки на его шее, поцеловала вглубоко запавшую щеку.

– Братик… – прошептала она, силясь удержатьзакипавший в груди плач. – Братик милый… ты к нам приходи… поешь хотьдосыта…

Бросилась к двери и пропала, растаяла в ярком полуденномсвете, щедро заливавшем двор крепости. Ей-то ни с кем нельзя было поделиться –ни с матерью больной, ни с подружками болтливыми, ни с женихом!

А Ратша как раз был во дворе: мерялся воинским умением смолодым гётом – кто кого одолеет на тупых, неопасных мечах. Белозубый гётвыбрал его в противники сам.

– Люди говорят, не ты здесь среди воинов самыйнеловкий.

Ратша знал, как хвалят немногословные мореходы. Назвали непоследним, считай, признали лучшим из всех. Вдвоем с гётом они обмоталитряпками, измазали крошеным углем пару длинных старых мечей: синяк, может,поставишь, но злой раны не нанесешь, а что для воина простой синяк! Уголь же –того ради, чтобы видеть, где коснулся соперника, где подставил ему своёсобственное тело. Скинули рубахи, не желая пачкать их зря, и встали друг противдруга посреди широкого двора, сравнивая мечи. А потом – заплясали, с силойзанося увесистые клинки и когда легко отскакивая из-под ударов, когдаостанавливая их на середине размаха. А то вдруг, словно в настоящем бою,пропускали чужой меч, получали отметину на груди или плече и тут же самипрыгали вперёд, доставая соперника уже наверняка…

– Не видал я что-то тебя раньше в Эймундовойватаге, – сказал Ратша неожиданно. – Что, сюда небось с полономпришёл?

У гёта нелюдимо блеснули зоркие голубые глаза.

– А хотя бы и так, – проговорил он медленно. Идобавил с дерзким вызовом: – Вади конунг был неплохим вождем!

Так они, мореходы, называли князя Вадима.

Ратша промолчал… Молодые отроки и мальчишки-детскиесобрались вокруг густой шумливой толпой: было ведь тут чему поучиться, было начто посмотреть! Не всякий день сходятся друг с другом такие бойцы, – незевай, гляди в оба, мотай себе на едва проклюнувшийся ус!

Вот и пусть научаются, и не одному воинскому удальству…

Молодой гёт, видно, ждал срамного слова, поношения себе исвоему князю. Не услышал от Ратши – стал коситься на сгрудившихся парней, ноте, языкатые, вперёд гридня рта раскрыть не осмелились. И северный воин понялих молчание, просветлел загорелым скуластым лицом, угрюмые глаза потеплели. Апротивником он оказался что надо: даже Ратше-оборотню, всеми признанному бойцу,по сторонам зевать не давал. Да потом ещё начал приговаривать на своём языке, итак складно, будто не дрался, а на лавке дома сидел:

Посмотрим-ка, кто искусней

рыбой шлемов владеет —

скальд по имени Тьельвар

или гардский ясень доспехов…

Что же, Ратша хорошо знал этот язык, знал, как слагают песнив Северных Странах. Ещё знал: воина-песнотворца всюду ценят повыше двоихбессловесных. Должно быть, гёт немало подивился про себя, когда Ратша ответилему похожими речами, но только по-словенски:

Тьельвар, песенник, справный гусельщик,

слышу, имечко у тебя достославное:

прозывался так первый из готландцев.