Большая мансарда с узким окном прямо в звезды. Свечи в канделябрах. <…> Собирались поздно… Спорили бурно и долго. <…> После диспута, к утру, начиналось чтение стихов. <…> Много прекрасных вещей, вошедших в литературу, прозвучали там впервые [Александр Блок в воспоминаниях 1980, 2: 331–332][129].

Поразительно, что гости «Башни» дышали этой изысканной атмосферой в течение революционного 1905 года. Бердяев отмечал, что его «поражает контраст. На “башне” велись утонченные разговоры самой одаренной культурной элиты, а внизу бушевала революция. Это были два разобщенных мира» [Бердяев 1991: 155][130]. Тэффи и Галич относились к тем, кто умудрялся существовать в обоих этих мирах, которые в известном смысле не были так уж разобщены, ибо Иванов предвидел аналогичную культурно-историческую революцию [Иванов 1916: 276, 280–281][131]. Она должна была стать духовно-эстетической параллелью уличному восстанию, ее источником Иванов видел театр, которому, по его мнению, следовало вернуться к своим древним корням, уходящим в обряды, отбросить современные условности, отделявшие публику от актеров, чтобы все могли слиться в «сборном действе» [Иванов 1916: 282]. Теоретические рассуждения Иванова были положены в основу литературно-театрального кружка «Факелы», которому, как в начале 1906 года высокопарно писал Галич, суждено было стать «первым зачатком будущего театрального мистического хора, будущей “общины” художников» [Галич 1906: 139]. В кружок входили ведущие модернистские поэты и критики, а на его периферии, добавлял Галич, находилась и «красочно-мистическая Тэффи (Н. А. Бучинская) с ее глубокими и прозрачными символами» [Галич 1906: 127]. Проект театра «Факелы» (сам театр так и не родился) возглавлял великий режиссер-экспериментатор В. Э. Мейерхольд (1874–1940), карьера которого еще только начиналась, а Тэффи входила в инициативную группу [Волков 1929: 218–219]. Впоследствии она вспоминала:

Несколько лет назад, когда талантливейший В. Э. Мейерхольд еще не был режиссером на Императорской сцене, а только горел и мечтал, он часто в кругу сочувствующих говорил о театре будущего. О «настоящем» театре.

У него была своя теория. <…>…помню, что она основывалась как-то математически, геометрически.

<…>

Мы все горели и мечтали вместе с Мейерхольдом и поверили бы ему без всякой теории.

– Долой рампу! – пищали одни.

– Долой сцену, – рекомендовал другой.

– Сборное действо! – ухал кто-то в углу.

Горели! [Тэффи 1915в: 85–89][132].

Понятно, что Тэффи, и без того озабоченную разобщенностью классов, привлекало такое мистическое единство. Тем не менее она не смогла полностью принять абстрактные мечты Мейерхольда и писала, что он и Чулков пришли к выводу, будто ее от них отделяет «видимая стена». «Они были правы», – соглашается Тэффи [Тэффи 2004: 188] («Георгий Чулков и Мейерхольд»)[133].

Федор Сологуб

Судя по всему, Тэффи так и оставалась на периферии кружка Иванова, но при этом у нее сложились довольно близкие и длительные отношения с еще одним знаменитым символистом, Федором Сологубом (1863–1927)[134]. В своих воспоминаниях об этом поэте Тэффи пишет, что впервые встретилась с ним в связи с «Пчелками». После того как в августе или сентябре 1905 года она прочитала их в университете, ей сказали: «Сологуб написал ваших “Пчелок”… переделал по-своему и будет печатать» [Тэффи 2004: 190] («Федор Сологуб»)[135]. Когда их познакомили, Тэффи напустилась на него, заявив, что «ведь это же нехорошо так – забрать себе чужую вещь», а он ответил: «Нехорошо тому, у кого берут, и недурно тому, кто берет». Она рассмеялась и сказала, что очень польщена тем, как ему понравилось ее стихотворение. «Ну вот видите. Значит, мы оба довольны», – парировал он [Тэффи 2004: 191][136]. Через несколько дней после этого Сологуб пригласил ее на одно из своих воскресных собраний, на которых с тех пор она регулярно присутствовала[137].

Сологуб, сын служанки и портного, был выходцем из совсем иного мира, чем большинство других писателей-модернистов[138]. Проработав десять суровых и изматывающих лет деревенским учителем, в 1892 году он получил должность в Санкт-Петербурге и начал публиковать свои стихи и рассказы, в которых безупречность и ясность стиля (редкая у символистов) сочетались с декадентской одержимостью смертью, жестокостью и правящими миром силами зла[139]. Его «точность и постоянное внимание к мелочам жизни», близкие стилистике самой Тэффи, помогают понять, почему их потянуло друг к другу [Rabinowitz 1980: 6].

В 1905 году, когда Тэффи познакомилась с Сологубом, он служил инспектором училища и жил вместе с чахоточной сестрой на квартире, предоставленной самим училищем. По ее воспоминаниям, тогда это был человек лет сорока, но ей он «показался старым. Даже не старым, а каким-то древним. <…> Всегда усталое, всегда скучающее лицо» [Тэффи 2004: 190]. Тэффи вспоминает его скромную «квартирку с лампадками», заваленную рукописями, где он «угощал мятными пряничками, румяными булочками, пастилой и медовыми лепешками, за которыми сестра его ездила куда-то через реку на конке» [Тэффи 2004: 192]. Во время этих «очень интересных» встреч с «близкими литературными друзьями», среди которых были поэты Александр Блок, Николай Гумилев и Андрей Белый, Сологуб читал отрывки из своего романа «Мелкий бес» и первой части «Творимой легенды» [Тэффи 2004: 192][140]. Тэффи также подружилась с сестрой Сологуба Ольгой Тетерниковой и незадолго до ее безвременной кончины в июне 1907 года послала ей цветы, которые, как она утверждала в сопровождавшей их записке, были «заколдованные»: «Как только они зацветут, – Вы сейчас же поправитесь»[141]. Тэффи вспоминает, что Сологуб сообщил ей о смерти Ольги «очень милым и нежным письмом», на которое она ответила: «Я глубоко тронута тем, что в такое тяжелое для Вас время Вы вспомнили обо мне. <…> Ольга Кузьминична была такая милая, ясная, ласковая. Мне отрадно, что я, хоть короткое время, все же знала ее» [Тэффи 2004: 193][142].

Позднее в том же году произошли два события, коренным образом изменившие жизнь Сологуба. Первое – публикация «Мелкого беса» отдельной книгой – мгновенно превратило незаметного писателя в знаменитость. Тэффи прислала ему вырезку из газеты, сравнивавшей Передонова из «Мелкого беса» с чеховским «Человеком в футляре» как «наиболее типичные образцы бюрократической флоры», которые «произрастают в стенах школы», и от себя добавляла: «Смотрите, дорогой Федор Кузьмич! На Вас уже ссылаются в передовых статьях. Скоро начнут ссылаться в правительственных указах». В том же 1907 году Сологуб познакомился с писательницей и переводчицей А. Н. Чеботаревской (1877–1921). На следующий год они поженились, и его тихая жизнь сразу закончилась. Они переехали в большую квартиру, купили позолоченные стулья, а «тихие беседы сменились шумными сборищами с танцами, с масками» [Тэффи 2004: