таких противоречивых чувств жалости и отвращения, но даже при том, что у нее все в порядке и со здоровьем, и с внешностью, она несчастлива. С утра до вечера она выполняет монотонную работу, но еще хуже то, что служащий, которого все называют Утконосом, придирается к ней, стремясь укрепить собственное положение. В итоге ему удается добиться увольнения Катерины. Когда она в тот вечер проходит мимо дома, в котором находится квартира Утконоса, ей хочется обойти это место стороной, но она передумывает: «Пусть смотрит на нее, не она опустит глаза, во всяком случае»[110]. То, что она видит, производит неожиданный эффект:

У стены на диване, спиной к окну, без пиджака лежал Утконос. Он забился лицом в самый угол и дышал тяжело, как загнанная лошадь. <…>

А около самого окна перед столом, покрытым рваной бурой клеенкой, стояла маленькая старушонка с отекшим желтым лицом и такой странной плоской головой, точно ее всю жизнь били по темени. <…>

Катерина Николаевна быстро отошла от окна.

Какая-то тихая, остро-звенящая нотка заныла у нее глубоко под сердцем, стала расти, крепнуть и, заглушив ту прежнюю, злобно-гудящую, слилась с нею, и обе угасли.

В «Утконосе» Тэффи наделяет физическими и психологическими отклонениями не бедную работницу, а ее мучителя, который, если посмотреть на ситуацию шире, сам выступает в роли жертвы. Жалость растворяет чувства отвращения и возмущения – Тэффи проявляет сострадание ко всем несчастным, характерное для ее самых лучших зрелых произведений. А в революционном 1905 году у нее появилась возможность проявить это сочувствие не только в литературном творчестве, но и в собственных поступках.

Революция 1905 года

Многочисленные беды, обрушившиеся на Российскую империю в 1905 году – рост волнений среди рабочих, пагубные результаты войны с Японией, увеличивающееся недовольство царским самодержавием, не говоря о других, менее значительных несчастьях, – создали взрывоопасную ситуацию. Искрой, из-за которой вспыхнула так называемая Первая русская революция, стало массовое выступление петербургских рабочих, состоявшееся 9 января. Когда безоружная толпа приблизилась к Зимнему дворцу, военные убили свыше 100 человек, при этом число раненых было значительно больше[111]. Известие о так называемом Кровавом воскресенье спровоцировало забастовки и крестьянские бунты по всей Российской империи.

Мнение образованной общественности, за исключением наиболее реакционной, развернулось против правительства; возникли самые разные политические группировки, от умеренно либеральных конституционных демократов (кадетов) до социалистов-революционеров (эсэров), наследников российского революционного движения XIX века, и марксистов – социал-демократов (эсдеков), которые раскололись на меньшевиков и более экстремистски настроенных большевиков. Как 45 лет спустя вспоминала Тэффи, «Россия вдруг сразу полевела. Студенты волновались, рабочие бастовали, даже старые генералы брюзжали на скверные порядки и резко отзывались о личности государя» [Тэффи 2004: 243] («45 лет»).

Ее приятель Константин Платонов, сын сенатора, «тесно связанный, к недоумению своего отца, с социал-демократами» [Тэффи 2004: 244], познакомил ее с некоторыми выдающимися большевиками, в том числе Л. Б. Каменевым, А. А. Богдановым и А. М. Коллонтай.

Платонов уговаривал Тэффи ехать в Женеву, чтобы учиться у Ленина. Она, что неудивительно, не поехала, но в марте 1905 года опубликовала стихотворение «Знамя свободы» в издававшейся в Женеве большевистской газете «Вперед»[112]. Стихотворение (посвященное Платонову) написано от лица бедных «работниц-пчелок» – швей, дни и ночи напролет шьющих наряды для богатых. Однажды на празднике они увидели, как другие танцуют в платьях, которые стоили им (пчелкам) таких страданий, и вечером, вернувшись в мастерскую, где они так долго занимались каторжным трудом, пчелы заявили:

Сшивали мы полосы красного шелка

<…>

Мы сшили кровавое знамя свободы [Тэффи 1910а: 57–54]

(«Пчелки»).

Попытки царя подавить революционное движение, предпринимавшиеся в течение почти всего 1905 года, были запоздалыми и слабыми. На выдвинутое в начале августа предложение о созыве учредительного собрания, или Думы, Тэффи отреагировала газетной публикацией, в которой рассказчицу, выздоравливающую после продолжительной болезни и не подозревающую о последних событиях, навещает дама – воплощение радикального шика. Посетительница сообщает о новейших реформах, но когда рассказчица спрашивает ее, появилась ли свобода речи, та отвечает: «Ну, разумеется, свобода слова, но об этом запрещено говорить»[113].

Тэффи умудрилась написать этот забавный фельетон в очень тяжелое для Лохвицких время: 27 августа в возрасте 35 лет умерла Мирра. Причина ее смерти остается невыясненной. Говорили, что она умерла от туберкулеза, но более вероятно, что у нее были проблемы с сердцем[114]. Замечание Тэффи в одном из писем, написанном много лет спустя, позволяет предположить, что смерть Мирры была связана с причинами психологического, духовного характера: «Мирра (Маша) была уверена, что она “порченная”, и очень серьезно просила поискать знахаря. Доктора ее болезни не поняли. Находили, что сердце здоровое, а умирала она от сердечных припадков»[115].

Тем временем революционные события стремительно развивались, и ответом на них стал царский манифест 17 октября, которым устанавливалось всеобщее избирательное право (для мужчин) и различные гражданские свободы. Одним из результатов этого манифеста стало немедленное появление оппозиционной прессы, в том числе первой российской легальной большевистской газеты «Новая жизнь». Она начала выходить 27 октября, ее главным редактором стал поэт Н. М. Минский (1855–1937), который не был большевиком, но, подобно многим писателям и художникам, в тот год заразился революционной лихорадкой [Тэффи 2004: 251] («Новая жизнь»)[116]. Тэффи и Галич присоединились к нему на правах беспартийных членов редколлегии (хотя, по словам одного из участвовавших в ней большевиков, они в то время и изображали из себя «марксистов или марксистствующих» [Новая 1925: x][117]). В «Новой жизни» публиковались самые разные современные писатели, от символиста Бальмонта до реалиста Бунина и революционно настроенного Горького. Газета стала сенсацией: большевики объясняли ее успех колоссальным энтузиазмом рабочего класса, а Тэффи – интересом, который проявила к ней интеллигенция: «Новизна союза социал-демократов с декадентами…, а к тому же еще и Горький, очень всех интриговала» [Тэффи 2004: 252].

В напечатанном в самом первом выпуске «Новой жизни» очерке Тэффи «18 октября» изображаются улицы Санкт-Петербурга на следующий день после публикации царского манифеста. Вначале, используя визуальную образность, характерную для революционного искусства, она дает яркое описание масс, слившихся «в могучую и торжественную процессию»; красных знамен, вырисовывающихся на фоне серого неба и изливающихся, «как темные гигантские струи воскресшей торжествующей крови»[118]. Фрагменты, насыщенные революционной риторикой, перемежаются маленькими виньетками, указывающими на то, что пропасть между классами, с такой болезненной остротой изображенная в ряде ранних работ Тэффи, преодолена: «Солдат, дама в белых перчатках, студент, рабочий, офицер, чиновник