сменявших одно другое, точно мизансцены в синематографе, а послушно наблюдал то, что ему преподносила память. Вот мелькнула фигура отца, человека добродушного и весёлого, но спившегося и в конце концов покончившего с собой, приняв смертельную дозу рвотного ореха. Вот перед ним появилась мать, жёсткая и властная женщина, третировавшая супруга за его слабый характер. Отдаление от неё Феликса началось ещё в отрочестве и закончилось полным отчуждением. Но всё это происходило много позже, а в самом начале было безоблачное детство, гармония которого была так совершенна, что память решительно отказывалась выдать какой-нибудь изъян, дефект, неприятную подробность тех ранних лет, когда он сполна получал от родителей всю ту любовь, на которую мог рассчитывать ребёнок. Детство его было заполнено солнцем и всеми прелестями русского усадебного быта, типичного для того класса, к которому принадлежала их семья. Няня, бонна, гувернантка, учителя, дети прислуги и крестьян — все они были созданы как будто для того, чтобы его окружало нескончаемое веселье, чтобы он никогда не оставался один. И всё-таки смутное ощущение одиночества, непонимания со стороны близких было знакомо ему уже с раннего детства. Это ощущение росло в нём с каждым годом и после смерти отца стало чуть ли не стержневой эмоцией в его блуждавшей в потёмках взрослой жизни душе. И даже бог не мог помочь ему в его одиночестве: несмотря на крайнюю набожность и даже неистовость религиозного чувства матери, он унаследовал атеизм отца.

Холодность между Навроцким и матерью назревала исподволь, незаметно, и природу этого явления он, сколько ни раздумывал, не мог постичь, пока вдруг, уже взрослым человеком, не задался вопросом: не была ли причиной этого отчуждения та любовь-тирания матери, которую ему пришлось испытать на себе в юности? Не скрывалась ли за ширмой чрезмерной любви подлинная нелюбовь? Может быть, он слишком походил и внешностью, и складом характера на доставившего ей столько огорчений отца, а может, причиной был брак, на который она вынуждена была согласиться по настоянию родителей? Так или иначе, эта холодность между ними лишь усиливала бродившее в нём чувство одиночества. Вначале это заставляло его страдать, и тогда он находил утешение в пирушках и кутежах с университетскими товарищами, певичками и актрисами. С годами же, плавая, подобно Джошуа Слокаму, в одиночку в океане жизни, он мало-помалу начал понимать, что причина его мучений кроется в нём самом, что одиночество, от которого он так страдает, уберегает его от многих разочарований. И тогда он научился относиться к одиночеству философски, то есть извлекать из него пользу и находить в нём приятное. В конце концов, не умеренная ли это плата за ту свободу, которую он всегда искал, отказываясь от какой бы то ни было карьеры, будь то военной или статской? И не надёжнее ли плыть под собственными парусами, скроенными и сшитыми своими руками?

Навроцкий попытался отвлечься от этих мыслей и сосредоточиться. Что, собственно, тревожило его в эту минуту? Что нужно было сделать, чтобы в душе воцарился покой? Сейчас он был влюблён, и это весёлое волнующее чувство легко и беспечно, точно ненужный хлам, стряхнуло в мусорную корзину многое из того, что отягощало его сердце. Но всё же что-то сверлило душу, и с этим непонятным, неразгаданным врагом, затаившимся где-то в тёмных глубинах сознания, не могла справиться даже влюблённость. Он попытался разложить по полочкам причины этого непонятного беспокойства и справиться с ними по очереди, методично и последовательно, но не мог дать этим причинам ясного определения. Он лишь догадывался, что делает что-то не так, неправильно, что рядом с ним что-то не ладится, не сходится, и, будучи не в силах справиться с этим ощущением, решил вытеснить его другими мыслями и другими впечатлениями. Обычно в такие минуты рассеянности и неопределённой грусти ему помогала музыка. Он сел за рояль, ударил по клавишам и, начав с одной из пьес Малера, кончил собственной импровизацией, длинной и страстной. И она целиком поглотила его, утомила, вымела прочь теснившую душу рефлексию.

В окно эркера с нарастающей силой ударили порывы ветра. Навроцкий подумал, что дует, должно быть, с запада и что при таком ветре, если ненастье будет продолжаться долго, уровень воды в Неве может подняться до опасного. Он встал из-за рояля, постучал пальцем по стеклу барометра, стрелка которого сразу упала ещё ниже, и подошёл к письменному столу, где в сработанном Овчинниковым серебряном ларце, со специальной увлажнительной баночкой, лежали гаванские сигарки. Вставив в настольную гильотину одну из них и нажав на рычаг, он отрубил её кончик, вытянул из серебряной спичечницы особую длинную спичку и, раскуривая сигарку, вступил в эркер. Ряды фонарей за окном бросали густой жёлтый свет в охваченную дрожью тьму опустевшей улицы. Гул непогоды проникал в квартиру. А в глубине кабинета, в облицованном белыми изразцами камине, ещё долго мерцал слабеющий, точно утомившийся гуляка и пьяница, огонь и догорали остатки его оголтелого пиршества — головешки берёзовых дров…

Глава шестая

1

Прибыв в ближайшую среду на журфикс к Ветлугиным, Навроцкий застал там немало гостей, но литераторов среди них почти не было. По-видимому, вечера у княгини ещё не превратились в Мекку для поэтически настроенной петербургской публики, тем более что аристократок и купчих, желавших, подобно Софье Григорьевне, придать своим гостиным литературный блеск, в Петербурге обитало ещё больше, чем пишущей братии. Княгиня никогда не была страстной поклонницей литературных талантов, но как жена чиновника высокого ранга посчитала своей обязанностью отдать дань столичной моде. Поскольку же, кроме увлечения поэзией, Петербург проникся большим уважением к карточной игре и спиритизму, практический ум княгини подсказал ей оригинальное решение она нашла вполне уместным все эти веяния объединить в своём великолепном доме В одной из сообщающихся с гостиной комнат были установлены обтянутые сукном столы для игры в карты, в другой — большой овальный стол для спиритических сеансов. Комнату для общения с духами Софья Григорьевна декорировала подходящим образом: стены были обклеены специально для этой цели изготовленными чёрными обоями с золотыми звёздами и планетами, а стол инкрустирован таинственными знаками, похожими на китайское письмо. Что означали эти знаки, никто из посетителей комнаты не знал, да и сама княгиня затруднилась бы растолковать, так как известный в Петербурге художник и краснодеревщик Ковригин, которому был заказан стол, редко бывал трезвым и добиться от него вразумительного ответа не было никакой возможности. Однако Софья Григорьевна очень скоро убедилась в том, что в магической силе этих знаков её гости не сомневаются