Я проснулся голодный, с опухшим лицом, один глаз совершенно закрылся. Губа вздулась и казалась огромной. Пронизывающая боль в грудной клетке намекала на то, что у меня либо сломано ребро, либо очень сильный ушиб.

Я вскипятил воду, чтобы сварить лапшу, и услышал стук в дверь. Я натянул джинсы поверх семейных трусов и пошел открывать.

На пороге стояла она.

Я замер, точно загнанный олень.

Эбби огляделась, а потом, не дожидаясь приглашения, шагнула мимо меня в студию. На ней были джинсы, свитер и бейсбольная кепка. Она выглядела как голливудская звезда, которая делает покупки в супермаркете, надеясь остаться неузнанной. Я высунул голову за порог, оглядел улицу, потом посмотрел на девушку. Ока жестом приказала закрыть дверь и отодвинулась к стене, чтобы выйти из круга света.

Сунув руки в карманы, она оглядывалась, рассматривая то немногое, что достойно внимания. Когда она посмотрела на меня, в глазах у нее стояли слезы.

— Я даже не успела вас поблагодарить. Просто убежала и… — Эбби вытерла лицо рукавом.

— Хотите чаю?

Она улыбнулась.

— Да.

Что-что, а чая у меня много. Я полез в ящик, набитый чайными пакетиками, и гостья рассмеялась:

— Вы так любите чай?

Я пожал плечами:

— Э-э… просто ворую на работе. Пару пакетиков в день. Иногда три. Это проще, чем воровать кофе.

Она снова засмеялась. Я заварил две чашки чаю и указал ей на стул в углу. Поскольку стола у меня не было, я обычно ел, разложив припасы на коленях. Она села, а я прислонился к стене, намотав ниточку от пакетика на палец. Девушка пила чай и рассматривала мои рисунки, которые стояли и висели по всей студии.

— А вы времени даром не теряете.

Я поднял с пола грязную футболку, вывернул ее и надел, а потом осознал свою ошибку. На прошлой неделе у меня закончился дезодорант, и с тех пор я носил эту самую футболку. Я сказал: «Сейчас вернусь», после чего заковылял наверх, переоделся, вымыл подмышки, побрызгался дешевым одеколоном, вернулся вниз и снова принялся полоскать чайный пакетик в кипятке. Она сказала:

— Вы кое-что забыли.

Я опустил глаза и обнаружил, что у меня расстегнута ширинка. Пока я возился с «молнией», Эбби поставила кружку и начала разглядывать картины. Она медленно рассматривала каждую из них. Я сидел молча. Перед третьим или четвертым портретом она остановилась.

— А где портрет негритянки?

— Что?

Она указала в глубь помещения:

— Там всегда висел портрет негритянки. Той самой, что сидит на старом рынке и плетет корзинки.

Однажды, в самом начале первого курса, я брел по рынку и увидел эту женщину. Ей было за семьдесят. Она сидела, прислонившись к кирпичной стене, и у ее ног стояли сотни корзиночек. Беззубая, с узловатыми руками, в грязном платье, старой шляпе, с соломинкой во рту… и все-таки в ее глазах что-то было. Я спросил разрешения и провел на рынке неделю — каждый вечер в течение часа, когда солнце скрывалось за деревьями.

Эбби сказала:

— Буквально все рисуют афроамериканцев. — Она пожала плечами. — Это легкая добыча. Но вы сделали то, чего не удавалось другим. Даже в Нью-Йорке. Вы передали взгляд. У мисс Рейчел, — она коснулась рамы одной из моих работ, повернутых лицом к стене, — самые добрые и красивые глаза на свете.

— Вы ее знаете?

Она посмотрела на меня:

— Я ведь здесь выросла.

Я смутился и почесал в затылке. Эта картина никогда не стояла на витрине.

— Но где вы видели этот портрет?

Она скрестила руки на груди и кивнула в сторону окна.

— Мы не знакомы, но время от времени я подглядывала. Смотрела, что у вас новенького. Над чем вы работаете. — Девушка сняла солнцезащитные очки, и я впервые увидел ее лицо.

— Так это вы торчали за стеклом?

Эбби кивнула.

— Почему же вы ни разу не зашли? Я не кусаюсь.

Она пожала плечами:

— Иногда приятно остаться неузнанной.

Еще минут двадцать Эбби рассматривала мои картины. Она смотрела, а я чувствовал себя так, будто меня голым выставили на всеобщее обозрение.

Наконец она обернулась ко мне:

— Когда вы заканчиваете учебу?

— Теоретически летом.

— У вас проблемы?

— Ну… в общем, нет.

Она разгадала причины моего колебания и подошла ближе.

— У нас рождественская вечеринка. Мы их каждый год устраиваем. Я буду рада, если… если вы придете.

— Что? То есть… — Я старался говорить так, будто подобные вещи мне не в новинку. — Ну да. Конечно.

— В субботу. В семь. Я пришлю водителя.

Водителя?!

— Ладно. Конечно. — Я ткнул в сторону улицы: — Машину я оставляю там, за углом. Чтоб не загораживала вид.

Она в последний раз окинула взглядом студию и задержалась на единственной фотографии.

13 июня 1948 года Ната Фейна послали на стадион «Янки». Штатный фотограф заболел. Нат, тридцатитрехлетний уроженец Манхэттена, обычно поставлял интересные жанровые снимки для «Нью-Йорк геральд трибюн» — так, однажды он сфотографировал кладбище с указателем одностороннего движения на переднем плане. Но 13 июня все было по-другому. Это была 25-я годовщина знаменитого стадиона в Бронксе, и зрители собрались, чтобы проводить на покой знаменитого «третьего номера». Малыша Рута. Стадион был его домом, и все пришли на него посмотреть. Малышу стукнуло пятьдесят три года, он был величайшим бейсболистом в истории, но последние два года преимущественно провел в больницах. Спортивные комментаторы по взаимному уговору не произносили слово «рак», но когда Нат увидел Малыша в раздевалке, тот был так слаб, что не мог сам завязать шнурки. Ему помогал санитар. Нат с грустью наблюдал за ним. Малыш, исхудавший, в висящей мешком форме, накинул на плечи пальто и отправился на скамью. Когда назвали его имя, стадион взорвался. Малыш сбросил пальто, взял биту и, опираясь на нее, зашагал на свое место. Там он левой рукой снял кепку и постоял так, окидывая взглядом стадион. Фотографы снимали его спереди, расположившись между первой и третьей линиями. Они фотографировали одно из самых популярных лиц в истории бейсбола. Все, кроме Ната.

Нат видел это лицо и хорошо его помнил. Оттуда, где он стоял, видно было только место «третьего номера» на поле. Тогда как другие фотографы снимали со вспышкой, Нат использовал естественное освещение. Он снимал почти с самой земли, так что центром фотографии стали плечи Малыша и кусочек трибуны.

В итоге получилось одно из самых знаменитых фото в истории спорта.