Шофер был в черной шляпе и белых перчатках. Я вышел из дома в потертых джинсах, с дырой на колене, в черной футболке и единственном моем пиджаке, где на правом рукаве недоставало пуговицы.

— Думаете, она заметит? — спросил я.

Шофер посмотрел на пиджак и покачал головой, но ничего не сказал.

— Отлично, — произнес я, забираясь на заднее сиденье. — Ненавижу наряжаться.

Захлопывая дверь, он произнес:

— Сомневаюсь, что у вас будут проблемы.

Мы проехали по Кинг-стрит и остановились перед внушительным трехэтажным особняком, в котором было полно народу. Классика Чарлстона. Женщины в жемчугах и на шпильках, мужчины в одинаковых очках, одинаковых кожаных туфлях, одинаковых брюках, одинаковых рубашках… слегка различались лишь полосатые галстуки.

Я вышел из машины и онемел от страха. Темный переулок слева так и манил. Я уставился на парадное крыльцо, украшенное четырьмя огромными колоннами. Там, увлеченная разговором, стояла Эбби. Она смотрела на меня.

Я пригладил пиджак, и шофер шепнул вдогонку:

— Не беспокойтесь, сэр. Они просто выпендриваются. Если вы действительно помогли мисс Колмэн, вам не о чем волноваться.

— А если нет?

Он посмотрел на мои ободранные пальцы и синяк под левым глазом.

— Сомневаюсь.

Я поднялся по ступенькам, вдыхая аромат лучших духов и лосьонов после бритья. В жизни не видел столько бриллиантов. На шее, в ушах, на пальцах. Если эти люди действительно выпендривались, то на широкую ногу. Норка, кашемир, накрахмаленная ткань сорочек — все это создавало своего рода стену, от которой эхом отскакивали визгливый смех и приглушенный гул разговоров.

Эбби скользнула сквозь толпу, будто рассекая воду.

— Спасибо, что пришли.

— Вы знаете всех этих людей?

— Да. — Она взяла меня под руку. — Идемте, я хочу вас представить.

Мы вошли в холл; высокий потолок был подчеркнут пятью слоями гирлянд, а хрустальная люстра весила, наверное, тонну. Возле одной из стен рослый мужчина в белом пиджаке опускал ковшик в серебряную чашу для пунша и разливал по фарфоровым чашечкам нечто пахнущее яблоками, корицей, гвоздикой и цитрусами. Он предложил и мне.

— Нет, спасибо.

Эбби взяла у него чашку, сказала: «Благодарю, Джордж» и обернулась ко мне:

— Это глинтвейн. Я сама приготовила.

Я попробовал.

— Странно… но вкусно.

Она поставила чашку на стол и зашагала в кабинет, где виднелись освещенные пламенем камина румяные лица и мебель красного дерева. Там стоял окруженный толпой седоволосый представительный красивый мужчина в полосатом костюме. Одни пили бренди, другие вино, и все стояли с бокалами в руках. Мужчина в полосатом костюме был центром всеобщего внимания. Когда толпа расступилась, чтобы пропустить Эбби со мной на буксире, я его узнал. Он был крупнее, чем казалось по телевизору, и его голос звучал выше.

Эбби вывела меня вперед и взяла отца под руку. Теперь я понимаю, что в ту минуту вступил в игру. И сенатор это почувствовал.

— Папа, позволь представить тебе Досса Майклза.

Я протянул руку:

— Сэр…

Его рукопожатие было крепким, отработанным и холодным, а запонка — острой. Он смерил меня взглядом с головы до ног, прежде чем наши руки соприкоснулись.

— Благодарю вас за спасение моей дочери.

— Не стоит, сэр. Еще пара минут, и она сама бы отлично справилась.

Он улыбнулся.

— Хорошо сказано. Хорошо. — Все засмеялись и сразу же замолчали. Сенатор заговорил, обращаясь к зрителям: — Хочу представить вам Досса Майклза. Человека, с которым я познакомился минуту назад и которому я буду до конца жизни обязан за то, что он сделал.

Они зааплодировали, а мне захотелось провалиться сквозь землю. Эбби снова взяла меня под руку и сказала стоящим вокруг женщинам, грозя пальцам:

— Нет-нет, леди, он мой. Ждите своей очереди.

Я еще никогда не видел человека, который столь легко и непринужденно распоряжался бы окружающими. У Эбби был дар. Она вывела меня на веранду, к еще одному столу, за которым раздавали суп из батии. Внизу, во дворе, двое мужчин жарили устрицы на открытом огне. Задний двор был ярко освещен и смахивал на английский сад, окруженный по периметру живой изгородью восьми футов высотой, подстриженной аккуратными уголками.

Эбби налила мне лимонада и сказала:

— Вот, выпейте. Иначе опьянеете.

Я прихлебывал лимонад, а она потянулась, растерла между пальцами какой-то лист и сунула мне под нос. Пахло розами.

— Какая странная роза.

Она засмеялась:

— Это не роза, а розовидная герань.

— Так вы разбираетесь в цветах? Любите покопаться в земле и все такое?

— Хотите, покажу вам свой сад?

— Если вы уведете меня отсюда, я даже готов взяться за лопату.

Мы шли через лабиринт, который она называла садом. Эбби показывала, называла и объясняла.

— Это питтоспорум… здесь мой розарий… Двадцать семь сортов. Это цитрусовые, восемнадцать разновидностей, от танжеринов до сатсума.

Мы повернули за угол.

— А это локва.

— Что «ква»?

Она засмеялась.

— Локва.

У дерева были странные маленькие плоды — круглые, вдвое меньше яйца. Я сорвал один и понюхал.

— Похоже на те штучки, которыми мы в детстве швырялись друг в друга.

— Вы уверены, что это не были кумкваты?

— Ну… какое-то «ква» там точно было.

Она покатала плод в ладони.

— Еще их называют японскими сливами. Они не продаются в магазинах, потому что плохо хранятся. Но они очень сладкие. Вы их уже успели попробовать.

— Когда?

— В глинтвейне был ликер из локвы.

— Откуда вы его взяли?

— Ниоткуда. Сделала сама.

Во мне зашевелились подозрения.

— Вы ведь из таких, да?

Эбби улыбнулась.

— Не знаю. Из каких?

— Марта Стюарт плюс Джулия Чайлд. Спите два часа в сутки, а на Рождество заворачиваете подарки в бумагу собственного изготовления.

Она усмехнулась.

— Что плохого в бумаге собственного изготовления?

Я взглянул в сторону дома и все возрастающей толпы гостей.

— У вас неплохо получается.

Эбби сорвала с куста темно-красную розу и воткнула мне за лацкан.