Таким образом, проблема заключалась не только в том, чтобы найти натуру, но и в том, чтобы найти правильную натуру. А я не представлял себе, как посторонний человек войдет сюда и снимет одежду. То есть кем надо быть для этого? Какая женщина способна заявиться к незнакомцу, предстать перед ним в костюме Евы и стоять спокойно, пока он будет обшаривать ее глазами? Конечно, предполагается, что художник сосредоточен на предмете изображения и изучает форму, но в том-то и беда: я еще не встречал женщины, которую можно свести исключительно к «форме». Форму нельзя отделить от содержания.

За всю историю человечества никто не научился плавать на суше. Рано или поздно приходится зайти в воду. Так вот, в живописи погружение происходит не в тот момент, когда ты берешь кисть или карандаш. Этот процесс начинается в твоем сердце, а рука лишь следует за ним. Вы, я, любой художник — никто не в силах взять красоту как таковую и перенести ее на холст или передать в камне. Профессора меня не понимали. Они думали, что искусство начинается в руке, а оттуда переходит в сердце. Они все поставили с ног на голову. Искусство изливается наружу, а не внутрь. Если ты пуст, результатов будет немного. Вот чем дело.

Все, что нам предъявляли в колледже, как будто пропускалось через некий фильтр — мы сидели, чесали в затылке и «думали» об искусстве. Мы использовали этот фильтр, чтобы свести шедевр к комбинации мазков, оттенков и теней. Ну и чушь. А как же «О! Это прекрасно!»? Я вовсе не умаляю необходимость оттачивать мастерство. Но мне неприятна сама мысль о том, что совершенствовать технику надлежит путем зубрежки. С этим недугом я боролся с тех пор, как впервые взял в руки кисть.

Конечно, высокопарные рассуждения мне мало помогали. Особенно в том, что касалось обнаженной натуры. Увильнуть было невозможно. Профессора считали, что я возражаю исключительно от нежелания трудиться. Поэтому я пригласил их в студию, и у них глаза полезли на лоб. Моя рабочая этика была безупречна. К восемнадцати годам я написал больше картин, чем некоторые из них за всю жизнь, и доказал тем самым, что моя мать была лучшим учителем на свете. Я пришел в колледж, уже зная большую часть того, чему они собирались меня учить. И все же они понятия не имели, о чем я говорю. Я был идеалистом? Да. Но, увидев количество работ, которое я неустанно пополнял, профессора перестали ставить под сомнение мои работоспособность и технику. Для меня техника не была самоцелью. Цель крылась сама в себе. И никто меня не понимал. Большинство моих наставников были поражены недугом, но даже не подозревали об этом. А главное, они не знали, что заразны.

Невзирая на пылкие разглагольствования и благородное негодование, мне все-таки нужен был диплом, а профессора могли помешать. Если бы не память о матери, я бы посоветовал им засунуть этот диплом в одно место.

К слову, об обнаженной натуре. Отстаивая собственную точку зрения, я искал, во-первых, правильное лицо, а во-вторых, правильную фигуру. Вот что мне было нужно. Лицо. Фигура. Желательно вместе. Я всегда подозревал, что Бог создал некоторое количество идеальных людей — нужно лишь отыскать одного из них и сделать так, чтобы он сидел не двигаясь, пока я не преодолею свою неловкость и не запечатлею его на холсте.

По правде говоря, мне было страшно. Я боялся, что человек, который будет позировать, увидит меня насквозь. Он поймет, что я беспомощен и унижен. И тогда он встанет, подойдет к мольберту, посмотрит на картину — то есть на самого себя — и высмеет мои усилия. В справочниках по психологии это называется «страхом потерпеть неудачу». Когда речь заходила о живописи, в частности об обнаженной натуре, я цепенел.

Безнадежно.

1 июня, пять часов утра

Мы распрощались с Гусом и миновали Сент-Джордж, направляясь к Мониаку. В Сент-Джордже есть железнодорожный переезд, начальная школа, заправка, ресторан, перекресток и почта. Я остановился у светофора и почесал затылок, пытаясь вспомнить, где тут почта, когда вдруг послышался звук низко летящего маленького самолета. Он пронесся прямо надо мной, и я подумал: «Что за псих летает в такую погоду?» Я готов был поклясться, что услышал пение. Огни на крыльях вращались, лучи устремлялись то в небо, то на землю. Примерно в сотне метрах впереди меня самолет выровнялся и приземлился. У него были желтые крылья, ярко-синий фюзеляж и открытая кабина, как рисуют в компьютерных играх. Он пересек шоссе, словно машина, и остановился на перекрестке. Пилот помахал мне, снял очки и вкатил на автозаправку. Он выключил мотор, сунул в щель аппарата кредитку и принялся качать топливо. Закончив, пилот выбросил из кабины градину, ткнул пальцем вверх и крикнул:

— Там черт знает что творится! Дома буду не скоро. Не поможешь?

Я подошел к самолету, и он попросил:

— Ну-ка толкни.

Я навалился на крыло. К моему удивлению, самолет покатился вперед. Пилот кивнул:

— Эта штучка легкая.

Он надел очки, сказал «спасибо» и окинул взглядом машину, в которой спала Эбби. Потом завел мотор и поехал по шоссе, как будто сидел за рулем «кадиллака» воскресным утром. Проехав примерно милю, самолет взмыл в небо, и два синих огня на крыльях исчезли в темноте.

Эбби хотела, чтоб ее отец знал, где мы, но не желала ему звонить. Она решила, что лучший выход — письмо: получит сенатор необходимую информацию, и при этом нельзя будет отследить наше местонахождение. Эбби лизнула конверт, сунула внутрь листок из блокнота, который прежде лежал на столике возле кровати, — и протянула мне. Я уже приклеивал марку, когда до меня дошло. Нам нужно выиграть время. Проблема в том, что почта работает хорошо, а значит, сенатор получит письмо через пару дней. Мне же хотелось, чтобы он получил его на следующей неделе, примерно в пятницу. Я обернулся к Эбби:

— Ты не против, если он ничего не узнает еще несколько дней?

Она покачала головой и с трудом улыбнулась:

— Ради Бога.

Я вернулся к почтовому ящику и переписал адреса. То есть адресовал письмо себе, а в качестве обратного указал адрес сенатора. Потом отодрал марку и бросил письмо в ящик. Без этой штучки стоимостью сорок один цент оно пролежит несколько дней на почте; сотрудники будут швырять его туда-сюда, сердиться, что на нем нет марки, и измышлять кару, точнее — месть, для отправителя. Потом письмо неизбежно вернут. Из чистого сострадания к бедной заблудшей душе на нем поставят ярко-красный штамп «Невозможно отослать» и отправят по адресу, указанному в левом верхнем углу. Именно этого я и добивался. Когда отец Эбби получит письмо, он поймет, что мы выиграли немного времени. Он неглуп. Он сообразит, что я его переиграл, и проклянет меня за скупость, помешавшую купить марку. Впрочем, среди пороков, которые он мне приписывает, скупость не занимает первую строку хит-парада.

Через двадцать минут мы выкатили на шоссе и отправились на запад, к Мониаку — географической точке, которая отсутствует на большинстве карт.

Мониак называют поселком, потому что нелепо называть его городом. Он расположен к югу от болота Окифеноки: сорок километров от Фарго и тридцать — от Сент-Джорджа. Иными словами, на краю света. Там есть магазин, мост и сухой орешник. Если будет попутный ветер, хороший бейсболист может зашвырнуть мяч с одного конца Мониака на другой. Местные жители предпочитают рацию мобильнику.