Погоды в Ивано-Федоровске стояли прекрасные. Оператор Бржевский с утречка выставлял на площади Первопечатника аппаратуру, а консультант Белявский расстилал белым саваном вату. Сапфиров надевал против солнца тропический шлем. Сергунин облачался в ватник. Но едва раздавалась команда «мотор!», как на площадь, словно пущенный из пращи, вылетал карлик Ваня и занимал позицию перед объективом.

Так оно повторялось изо дня в день. Бороться с Ваней было невозможно. И на просьбы, и на ругань он выставлял один и тот же резон: «А чем я хуже? Теперь все равны» — и смотрел при этом нескромно на актрису Маньяковскую.

— Голубчик, я этого не отрицаю! — приторно соглашался Сапфиров. — Но вы должны понять: у каждого своя работа.

— От, чудной! — поражался на режиссера Ваня. — Кто же бакена днем жгет? Я же теперь свободный…

Применять к нему силу было стыдно, а просить вспоможения у милиции тем более. Но Ваня истолковал причину своей неприкасаемости иначе и приписал в том заслугу своему могучему покровителю и тезке — «Ивану Федорову». На четвертый день он окончательно распоясался и, подумавши, объявил:

— Я вас всех с работы посымаю.

— Он меня с ума сведет, — сказал Сапфиров в изнеможении.

И тогда, прекрасно освещенный солнцем, вперед выступил рабкор, почетный железнодорожник, член елочной комиссии Дома композиторов, консультант по быту и реквизиту народов Крайнего Севера Гурий Михайлович Белявский.

— Минуточку, гражданин, послушайте знающего человека, — сказал он, потирая руками медленно и значительно, будто платный врач над раковиной; а группа стояла позади не дыша, словно держала наготове полотенце. — Вот вы все равенства добиваетесь, а напрасно… Я тебе по секрету скажу…

Гурий Михайлович присел для удобства на корточки и прошептал Ване что-то на ушко.

— Врешь! — встрепенулся Ваня.

— Вот те крест! — Белявский полез сгоряча за пазуху, но вспомнил, что креста на нем сроду не было, и показал паспорт.

Документ подействовал на Ваню благотворно, и он положил его для залога в карман. Потом они еще о чем-то пошептались и удалились, даже не оглянувшись на притихшую киногруппу.

— В пивную пошли, — горько сказала Маньяковская и, как все подозрительные женщины, ошиблась.

Гурий Михайлович и Ваня отправились в городскую библиотеку имени Ивана Федорова. Что искали они в Малой энциклопедии, зачем разглядывали африканские пейзажи и рылись в пожелтевших «Ведомостях» — неизвестно. Но съемки прошли беспрепятственно.

— Как это вам удалось, Гурий Михайлович, сладить с таким гепардом? — поинтересовался потом кинокрасавец Сергунин.

— Очень просто. Я ему закон прояснил о досрочной пенсии лилипутам.

— А разве есть такой?

— Здравствуйте!.. Я по нему двоюродного брата оформил[2].

— Вот несчастье. Он что же, у вас тоже того… недомерок?

— Да не очень… Во всяком случае до метра семидесяти не дотянул, — и, спохватившись, добавил: — Впрочем, я его не мерял…

— Ну, Гурий Михайлович, вы действительно все можете!

— Все не все, а съемку я вам обеспечил. Пора бы и о маршруте трех морей подумать. Иначе зачем я к вам нанимался? Для кого бронь на «Чайку» выколачивал?!

Однако неблагодарный Сапфиров на юг не торопился все из-за того же проклятого стремления быть не «как все». Больше того, в интересах творческой неповторимости он решил закончить съемки в Ивано-Федоровске.

И тогда Белявский начал свою интригу.

— Все люди как люди, — говорил он, заглядывая «на минутку» из одного номера гостиницы в другой. — «Таежная история» давно в Пицунде, «На диком бреге» загорают в Алуште, «Лесорубы» в Боржоми… А мы, видите ли, «не как все»! Мы, извольте радоваться, на Безрыбице сидим… В самом что ни на есть Ивано-Федоровске?!

Слово «Федоровск» произносилось Белявским как «Нерчинск». Коллектив бросало в озноб, и во время работы на съемочной площадке поднималась форменная смута. Оператор Бржевский начинал прямо вслух бредить маршрутом трех морей. Маньяковская заводила разговор про черешню. Осветители давали не тот свет, а ослепленный Сергунин страстно швырял шапкой-ушанкой в юпитер.

— Я не могу воплощаться в такой обстановке! — кричал он, глухо топая казенными пимами. — Меня самого звали в «Лесорубы». Все люди как люди! А мы?..

Однако Сапфиров, что называется, зарвался и объявил слова «все люди как люди» вне закона.

Объявить-то он объявил, но достаточно было Мотыгину ляпнуть про Янтарные Пески — да еще этот Козел с его подзуживающей ухмылкой! — и в душе Сергунина всколыхнулся желчный осадок.

Гурий Михайлович это сразу подметил и не растерялся:

— А на юге сейчас хор-рошо! — сказал он, подстрекательски поглаживая грудь и по-кошачьи жмурясь.

— А вот я ему покажу «воробышка», — остервенился Сергунин и опрометью кинулся в коридор.

За какие-нибудь полчаса он сколотил блок человек в двадцать и внятно бормоча: «Янтарные Пески — родина барханов», — повел толпу в небезызвестный номер с ванной.

Сапфиров все еще тютюшкался с граненым стаканом, а Маньяковская продолжала шептать «гениально, изумительно», но в шепоте этом улавливалось нечто змеиное, да и как могло быть иначе, если она думала про себя: «Ну, паташон, ну, изверг, когда же это кончится»…

— Все люди как люди! — начал Сергунин, нахально прерывая репетицию.

— Что?! — переспросил Сапфиров, хотя отлично расслышал сказанное.

«Все люди как люди», — мстительно повторила Маньяковская.

— В чем дело! — вспыхнул Сапфиров. — Где дисциплина, спрашиваю, вы что, забыли про закон?

Белявский протолкся вперед и развел руками, давая понять: мол, закон законом, но против массы не попрешь.

— Я мерю мир особым взглядом! — сатанинским голосом пригрозил Сапфиров. — Каждый воробушко…

— А меня звали в «Лесорубы», — напомнил Сергунин. — Вон товарищи подтвердят.

— Прекратить! — закричал Сапфиров, забывая в горячке окать. — Прекратите базар, Сергунин!

Этого только Сергунин и дожидался.

— A-а!.. Так, по-вашему, коллектив — базар?! — полез он на стену, вдохновляя притихших было статистов. — И не кричите на меня. Я вам не любовница.

— Что вы имеете в виду? — взвилась некстати Маньяковская. — Товарищи, я прошу вынести Сергунина на собрание!

Статисты в дверях пфыкнули в кулачки, а Бржевский не нашел ничего лучшего, как сказать: «Не в этом дело».

— Как «не в этом»? Нет уж позвольте! Я вам не газировщица!!! — заверещала Маньяковская, вцепившись в Сергунина накрашенными коготками.