— Это еще что такое?

Поколебавшись, Мотыгин нервно развернул тряпку и тут же руки отдернул, будто ожегся или зацепил занозу. Никакой доски под тряпкой не оказалось… В холодном лунном свете на Мотыгина смотрели с картины мертвенно-белые козлиные глаза.

Глухо стукнувшись о пристань, «Добрыня» выбросил на берег трап и трех пассажиров.

Первым на берег сошел Береста. Истомившись в своем музее по настоящему делу, он горел теперь нетерпением. Переводчик и знаток иноземных душ Ольшаный, напротив, зябко поеживал плечами: подготовить Ивано-Федоровск к визиту англичанина сдавалось ему затеей несбыточной, и мыслями он был сейчас далеко-далеко в Республике Кокосовых пальм, куда ему посулили недавно командировку.

— Не слышны в саду даже шорохи, транспорт замер тут до утра, — вернул его на родную землю голос Стасика.

Попутчики спустились к павильону «Пиво-воды», на котором висело объявление:

К павильону, опустив бесчестные глаза к земле, медленно подходил Кондрат Мотыгин с полными ведрами воды в руках.

— Хорошая примета! — кивнул на ведра Береста.

— Для не пьющих пива, — уточнил Бурчалкин и поспешил навстречу палаточнику.

— Салют алхимикам, — сказал он приветливо.

Мотыгин отвернулся и еще сильнее заработал ногами.

— Ты воду-то хоть кипятишь или прямо так разбавляешь?

— Отцепись! — пропыхтел Мотыгин, опуская глаза еще ниже. — Зачем пристал? Чего тебе от меня надо?

— Крохоборы отсюда далеко?

— Часа три хода. Перейдешь мост, вон там, у бань, и — влево, по грунтовке.

— Понятно. Автобус ходит?

— Ходит. С хвостом на четырех подковах.

— Ясно, а дорога туда прямая?

— Прямее не бывает… Пьяный черт кочергой отмерял.

— Спасибо и на этом, — сказал Бурчалкин. — Вам, папаня, надо анашу курить или Фрейдом заняться. Больно вы разочарованный, вроде хиппи. Привет!

Мотыгин опустил ведра, вытер потное лицо фартуком и недобрым, настороженным взглядом проводил незнакомца, удалявшегося в сторону Пудаловских бань.

Дорогу в Большие Крохоборы действительно меряли кривой кочергой, и порою Стасику казалось, что он идет обратно в Ивано-Федоровск. Наконец, впереди замерцали огоньки, и Бурчалкин прибавил шагу.

На краю села дружно взвыли охочие до городских штанов дворняги. Чуть дальше, за банями, слышались интригующий гоготок и кокетливое «Не пихай в крапиву!». А где-то рядом трещал плетень: горемычный ухажер подбирал себе инструмент для душевных объяснений с Пашей Уссурийским.

Но все эти звуки — и лай, и треск, и ленивая ругань гусей в кюветах — заглушались хором японских гейш, певших по-своему о вишневом соке любви.

Хор гремел из распахнутого окна пятистенки, заставленного бархатными от пыли фикусами, а под окном, хоронясь в тени, плясал мальчик с пачкой соли в руках.

— Эй, Шубарин! — окликнул его Бурчалкин.

Мальчик кренделить перестал, насупился и сказал:

— У нас Шубариных нет. Может, вам Катаевых нужно?

— Нет, обойдусь, — сказал Бурчалкин. — А ты не знаешь, где тут живет Герасим блаженный?

— Как не знать, — мальчик засмеялся нехорошим смехом. — Только он сбежал.

— Как сбежал? От налога, что ли?

— Петруня его побил, — мальчик показал пальцем на фикусы и компетентно, повторяя чужие слова, добавил: — У Петру-ни дети сами собой родятся. Вот какая история.

— Но, но, не говори, чего не знаешь. Научились тут в школе продленного дня. Что же он их, в колбе выращивает?

— Что вы, дядя! В колбе и один не уместится, а тут двойня. Мальчик объяснил про близнецов и добавил: — Потапку он все же признал, а Ванятка значится условным. Так что Петр в город поедет за исполнительным листом.

— За что я люблю простых людей, так это за логику, — сказал Стасик восторженно. — Идеалистам тут делать нечего. Без куска по миру пойдут.

Гейши смолкли, и вместо них зарыдал итальянец.

— Подожди, юннат, ты мне будешь нужен, — сказал Стасик.

С этими словами он поднялся на крыльцо и потянул дверь на себя.

В избе было шумно. Посреди горницы стоял крытый клеенкой стол, а на ней обливное в червоточинах блюдо и бутыль с мутным ангинным осадком. Тут же стояла и «Яуза-2», плаксиво склонявшая Петруню вернуться в Сорренто, где его, понятно, никто не ждал, да и не поехал бы он туда ни за какие деньги. Петр Растопырин сидел над блюдом с неподвижным, воспаленным как у старого углежога лицом, лишенным всякой осмысленности. Но одна думка, что кличка «мерин» пристанет навечно, все же блуждала в его сознании. Неровно, вспышками, он представлял себе языкастых баб у колодца, и тогда бухал кулаком об стол и кричал:

— Алевтина, это не по-граждански!

На что Алевтина, женщина красивая, плотная, да к тому же еще и не глупая, говорила:

— Что те прозвище? Сашка Рябова все «Чапаем» кличут, а военкомат его даром не берет… Вот и верь людям!

— А как же листок за Ванятку? — испугался Петр.

— Все одно подадим. Кто ж от своего счастья отказывается!

— Тогда и Потапку ему пришьем, — треснул по столу Петр.

— Пристегнем. Наши бабы подмогут.

«Нет, Джерми такой сюжет не по зубам, — подумал Стасик. — Это вам не развод по-итальянски!» — и со знанием дела сказал:

— Здравствуйте, хозяева! С радостью вас и прибытком!

Петруня отключил «Яузу», не спеша обозлился и сказал:

— Ты кто такой? Я тебя не знаю.

— Так и я вас почти не знаю, — обезоружил такой наскок Бурчалкин, — но хочу от души помочь. Исполнительный — дело хорошее, но для верности надо написать в газету. Там охотно корректируют личную жизнь. Напишите. Пусть неудачник платит!..

— А ты ушлый, — похвалил Петр, — хоть в сельпо назначай.

— Спасибо за доверие, — сказал Стасик. — Но для газеты нужен точный адрес… Где теперь алиментщик Герасим, вы знаете?

— А тебе какой прибыток? — насторожилась умная Алевтина.

— Как бы вам объяснить, — затруднился Стасик. — Я, видите ли, альтруист…

— Поняла? — сказал Растопырии. — Он портреты увеличивает. Дай хорошему человеку карточку, пусть цветного Потапку сделает.