— Мы доверяем нашему зрителю, значит, и он должен нам доверять, — сказал он, и голос его прозвучал настолько тезисно, что Белявскому самому захотелось почему-то поверить и в зрителя, и в цесарку.

— А как вам картина? — решил воспользоваться он авторитетом Сипуна. — Сойдет?

Неизвестно, что там напрокудил Козел, закатил, подлец, бельма или выкинул номерок почище, но на этот раз бровные кустики Сипуна зашевелились с такой силой, будто в них кто прятался и делал это впопыхах. Агап Павлович покраснел, искоса посмотрел на Сапфирова, и во взгляде его было нечто, отчего Тимур Артурович заволновался и тут же озверел.

— Вы что, не читаете газет? — набросился он на Белявского. — Или, может, разучились?!

— В каком смысле? — заершился Гурии Михайлович, чувствуя нутром неладное, по не понимая еще истоков. — Я напротив… Я сам рабкор… И не сажусь без газеты завтракать.

— И обедать? — обнажил иронию Сапфиров.

— И обедать, — подтвердил Белявский, — ибо человек, который не читал газет… — тут Белявский замялся, ибо чтением себя никогда не утруждал. — …Словом, мне странно даже от вас эдакое слышать…

— Нет, это мне странно! — воскликнул Сапфиров, швыряя в Белявского «Южной здравницей». — Работаете на переднем крае искусства и не удосужились прочесть статью Агапа Павловича Сипуна!!

С этими словами он слегка склонился в сторону Агапа Павловича и пожал извиняюще плечами, всем своим видом говоря: «Вот, извольте, с каким народом приходится работать».

Белявский ловко поднял «Южную здравницу» и подобострастно уткнулся в статью, озаглавленную непонятно, но крепко: «Трезубец в болоте». Статья эта прозрачно намекала: «Каждому городу — своего „Ивана Федорова“ и разъясняла, что „Трезубец“ Потанина увяз в болоте символизма». На это вообще и на Потанина в частности призывалось обратить внимание частных лиц и организаций.

— Но позвольте, — зарделся Белявский, понимая, что попал впросак. — Вы же сами, Тимур Артурович, приказали: «Дайте что-нибудь оригинальное, наш лесник тонкая натура — любитель Пикассо» и этого самого… Ну как его?

— Чего «этого самого»? — с ненавистью поинтересовался Сапфиров и покраснел. «Что же это я как дурак краснею», — подумал он и покраснел еще гуще. — Вы бы мне вместо «этого самого» вентилятор поставили! — закричал он, обмахиваясь ладонями. — Немедленно организуйте… Так невозможно работать! А «Козла» сжечь! Аннулировать эту мерзость…

Гурий Михайлович встрепенулся, сделался необычайно приветливым и сказал:

— Это мы мигом! Вы же знаете Белявского…

— К вечеру закажите машину, — бросил вдогонку Сапфиров. — Поедем на Ялтинскую студию.

Белявский вышел в коридор. Там все еще топтались неуемные Клавдии и Лаптев. Белявский скорчил озабоченное лицо и неторопливо зашагал к себе в номер, держа картину под мышкой.

Молодые люди пристроились за консультантом. За спиной Гурия Михайловича слышались интригующие хрюкание и покашливание.

«А что, эти, пожалуй, клюнут, — подумал Гурий Михайлович. — Не пропадать же добру!»

Он обернулся, прикусил для солидности ноготь и сказал:

— Вот что, друзья мои хорошие, «за так» работать даже у нас не положено. Но выход, кажется, есть…

Мимолетная встреча с «Козлом» имела для Агапа Павловича возмутительные последствия. Той же ночью ему приснился отвратительный сон.

Надо сказать, и во снах Агап Павлович оставался реалистом. Ему снилось только то, что когда-то с ним было или могло быть в действительности. Но на этот раз сновидение пришло к нему в каких-то недопустимых прибауточных формах.

Ему приснилась выставка соперников, то есть «потанинцев» или «художников-затворников», как он их умышленно называл. Так вот, во-первых, привиделось, что он явился туда инкогнито, то есть в маске и с топориком, запрятанным в букет гладиолусов. Это уже было чушью: гладиолусы он терпеть не мог за один только граммофонный вид. А во-вторых, вместо праздничной ленточки, которую полагалось резать, у входа в зал висел ипподромный колокол и стоял сводный хор в туниках из шинельного сукна. То, что выставка была в манеже, колокола еще не объясняло, и «затворники» жались на подходе к ленточке по стеночкам и перешептывались. Судя по их вытянутым лицам, они ожидали чего-то значительного, особенного.

Но вот дирижер подтянул кожаные галифе, поднял руки самолетиком и заворочал шеей, осматривая медные трубы. Все смолкло, застыло, напряглось. Пауза уже начала томить, но тут дирижер взмахнул и хор рявкнул несуразное, несовместимое с моментом:

— Ку-кы, ку-кы, ку-калочки, едет Ваня на палочке!..

А теноришко с бабьим лицом выскочил вперед, заложил пухлые шулерские пальцы за портупею и, сладостно закатив глазки, заголосил:

— А Ду-уня в тележке, щелкает орешки!..

Не успел Агап Павлович опомниться от куплета, как в проходе показался полковник Егупов верхом на палочке и с биноклем. Следом шла Евдокия Егупова с горностаевой муфтой в руках и щелкала из нее семечки, с беличьим любопытством тараща бусинки на обомлевших «затворников».

— Здравствуйте, товарищи художники! — прокричал Егупов с палочки.

— Здравия желаем, товарищ полковник! — отвечали за всех ординарцы, дирижер и Евдокия.

— Поздравляю вас с открытием выставки! — продолжил мысль Егупов.

— Ура!.. Ура!.. Ура!! — раскатили по залу ординарцы, Евдокия и Агап Павлович, сделавший вид, что ничего особенного не происходит, все гладко и все своим чередом.

— Ура и слава! — дополнил он с нарочным опозданием.

И полковник его приметил.

— Начнем, пожалуй, — сказал Егупов.

Хор расступился и открыл выставочное пространство. Егупов поманил пальцем все еще сомневавшихся скульпторов, а когда они сгрудились, ударил в колокол и сказал:

— Пошли!

Музыка заиграла «Марш 23-го кавполка», и «затворники» кто пошел, а кто побежал к своим работам, чтобы объяснить при надобности смысл и направленность своих творческих усилий.

Оценив тягу и, любовь Егупова к шутке, Агап Павлович поскакал на топоре, но скакать на нем оказалось для колеи низко и потому неловко. Агап Павлович как ни старался, а пришел последним, когда Егупов уже осматривал скульптурные труды Потанина — Гекату и Кентавра, бросившихся ему в глаза своей непохожестью на лепные образы современников, стоявших по соседству.

— Это кто? Змей Горыныч? — спрашивает полковник, тыча пальцем в трехглавую Гекату. — Но почему тогда морды разные, одна лисья, другая песья, третья лошадиная?… Где единство формы и содержания! — Егупов посмотрел на Гекату в бинокль. — Не вижу!

— Это, видите ли, Геката из греческой мифологии, — отвечает Потанин с предупредительностью, нужной только в разговоре с тяжело больным или сильно пьяным человеком.