Их бросились разнимать, и в номере все пошло вверх дном. Это была уже не комната, а какой-то птичий остров, крикливый и бестолковый. Маньяковскую успокаивали в десять голосов и предлагали воды, но она визжала:

— Я не лань трепетная! Не овца тонкорунная!

Сапфиров понял, что добром это не кончится и надо предпринимать нечто срочное — размолотить клюкою стол в порошок или самому пасть в обморок. Но и то и другое не обещало результата, и, как человек не глупый, а очень даже хитрый, он пошел на попятный. Клюкой по столу он таки треснул, но следом за этим прокричал:

— Позвать ко мне Олега Поповича!

Соавтор Сапфирова литератор Попович прибежал с неестественной быстротой. Это был золотой человек, готовый написать хоть собственный некролог. Объяснения с ним длились не больше минуты. Олег тут же притулился к подоконнику, на столах он писать не привык, и дополнил сценарий эпизодом, где замерзавший в тайге герой внезапно вспоминает о море.

Мудрого Олега поздравили с творческой удачей, причем первой это сделала Маньяковская, непостижимым образом успевшая подкраситься и навести полный марафет.

Коллектив включился в суматошную работу. Сапфиров диктовал объяснительную телеграмму на студию. Статисты паковали реквизит и аппаратуру. Белявский заказал разговор с Янтарными Песками и в ожидании звонка стал печатать на машинке новое объявление:

Глухаря надо было выставить при съемках на пляже для показа, что море — вовсе не море, а бред замерзающего геолога. Белявский торопился и печатал с ошибками: «Чайка» отправлялась в рейс ровно через два с половиной часа.

Когда братья Бурчалкины прибежали в гостиницу, там было хоть шаром покати. У высокого, словно в тире, барьерчика отирался Ваня Федоров и, показывая дежурной то «Пчелу на дыне», то ватник, донимал ее приставанием:

— Как так «съехали»?! Дыню видишь? Ну! А вот ватник ему. Ношеный, как договаривались… Он мне нынче без надобности. Я на полное довольствие становлюсь: мне от государства положено, потому как я теперь пихмей…

— Много ты на себя берешь, Ваня, — отвечала дежурная сонно. — Ты бы прежде в толк взял: на шута им в Крыму твой ватник?.. Аль под голову заместо подушки класть?

— Четырнадцатый у себя? — лег на барьер Стасик.

— Вот еще один, — сказала дежурная. — Уехали они. Все уехали. Каждому в отдельности, что ли, повторять, — и, вспомнив вдруг нечто важное, встрепенулась и крикнула: — Клава, ты слышь? Нюрка-то замуж выходит!

— Но? — гулко отозвалось из титанной. — Кой леший на нее позарился?

Роман не терпел скандалов, но тут его задело за живое.

— Вы на работе или на завалинке? — сказал он по возможности ровным голосом. — Вас ведь живой человек спрашивает.

— А у нас других не бывает, — нисколько не испугалась дежурная. — Мертвых, гражданин, не поселяем.

Оглушенный таким хамством, Роман только хватил в себя воздух, как это бывает, когда хочешь чихнуть, да не получается. Тогда Стасик оттеснил в сторону брата и с фальшивой заинтересованностью произнес:

— Это какая же Нюрка? Не Журавлева?

— Да нет, буфетчица из «Дуная», — с превеликой охотой уточнила дежурная.

— Скажи пожалуйста, кто бы подумал! — сказал Стасик, настраиваясь на родную для дежурной волну. — А куда, кстати, уехали из четырнадцатого и надолго ли?

— В Янтарные Пески, на море… Напоследок графин кокнули, паразиты, и осколки под ковер, а четырнадцатый гвоздь в стенку засадил. Зубами бы его заставить…

— А на гвозде там ничего не осталось? Можно мне посмотреть? — перебил Стасик.

— Поди оставят! — сказала дежурная. — Нашего бы чего не прихватили. Артисты!

— Когда же они уехали?

— Да с час, наверное, будет.

— Час! Всего час, — застонал Стасик. — Ты представляешь, Роман, какой-нибудь час, и мы бы их застали… О черт! Будь проклят этот карантин!..

Не успел он это воскликнуть, как его слова эхом повторились в дверях. Этим «эхом» был переводчик Ольшаный.

На знатока иностранных церемоний было больно смотреть. Его буквально шатало, и в своих темных роскошных очках он походил на слепого, потерявшего на тротуаре палочку.

— Во, еще один артист, — аттестовала такое явление дежурная. — Люди не завтракали, а он уже хорош! Разве тут графинов напасешься?

— Что с вами, товарищ? — спросил заботливый Роман.

— Все!.. Все кончено, — откликнулся на сочувствие переводчик. — Меня лишили Республики Кокосовых пальм… О, зачем я таскал чемоданы?! Зачем не пил и даже не курил?

— Не понимаю. Вы жалеете, что сохранили здоровье?!

— Зачем мне здоровье! — стиснул бледные кулачки Ольшаный. — У меня два языка — английский и кокосовый. И все прахом из-за какой-то бани да еще этого карантина…

В баню Ольшаный не ходил из принципа: там его принимали за подростка и просили потереть спину. Но на этот раз он пошел на сделку с гордостью. Экскурсию взял на себя Береста, и поначалу все шло прекрасно. Втроем они подошли к бассейну, Береста попросил у нарушивших карантин пловцов внимания и сказал:

— Граждане, сейчас в данной воде будет купаться гражданин Бивербрук. Освободите место!

Предвкушая зрелище, публика живо повылазила на берега. Живость эта и поднапортила делу. Береста пригласил гостя в воду, но тот, видя, как из бассейна бегут люди, вздумал, что в бассейн хлынул кипяток, и попятился, благодарственно приложив к сердцу мочалку.

— Жизнь показывает, что мыться он не настроен, — сказал Орест Орестович и повел мистера в парную.

В парилке было мрачновато и жарко, как в Республике Кокосовых пальм. К потолку эшафотом тянулся деревянный помост, и оттуда слышались стенания. Мистер Бивербрук глянул наверх и со страху принялся за массаж по системе пенджабских йогов. В это время в углу шевельнулась чья-то тень и махнула руками в сторону печи. Печь ухнула и заклубилась, как Фудзияма. Мистер схватился рукой за стену, а Олыпаный пошатнулся. Переводчику показалось, что на голову ему свалился заветный орех.

— Прекратить кочегарить! — приказал Береста. Но с полка закричали «Эй-эй!», оттуда скатился красный, весь в березовых струпьях Муханов и, приплясывая на кавалерийских ножках, швырнул в жар еще пару шаек.

На полке грянуло: «Эх-х-ха!!». Веники засвистели, как шашки.

В предбанник мистера Бивербрука вынесли на простынях. Очнувшись, англичанин сказал: «Вот это да!», а Олыпаный простонал: «О пальмы в Гагре» и «Виза закрыта…»