– Знаете, она так на вас похожа!

– Да? – Мама резко обернулась и смущенно зарделась. – Правда? Вы правда так думаете?

– Конечно! Я сразу обратила внимание, что вы очень похожи…

– Дело в том, что… – Она хотела признаться, что Алиса приемная, но я ей не дала, перебила.

– Да это же сразу видно – мамина дочка! Вы же как две капли воды – две красотки!

– Спасибо. – Мама улыбнулась и будто по-новому с восторгом посмотрела на свою Алиску. – Ну, помаши тете ручкой и пойдем, я теперь тебя сполосну…

Я весело машу девочке в ответ.

Удачи тебе, Алиса, в твоем жизненном заплыве. С такой мамой тебе никакой шторм не страшен! Ты только обнимай ее почаще своими хрупкими веточками-ручками, трогай ее нось, лот, газки и говори ей на уськи: «Мама, я тебя люблю!»

И тогда у твоей мамы всегда будут силы, чтобы любить тебя сильно-сильно и чтобы горы свернуть и реки вспять повернуть, если понадобится.

Ты только обнимай ее, Алиса… Just do it.

Осенняя зима! Ветер колет щеки. Холодное солнце дразнит мандариновыми лучами из-за хмурых низких туч. Тоска отражается в лужах.

Перед железнодорожной станцией сломался канализационный сток. Ночью идут обильные дожди, и вода, которой некуда деваться, смешиваясь с грязью, охотно заполняет ямки в пешеходном переходе, оставшиеся после строительных работ.

Чтобы дойти до остановки, выйдя с электрички, нужно обязательно шагнуть в чавкающее грязное месиво. Иначе никак. Ну или крюк в пару километров.

Кто-то сердобольный кинул через необъятную лужу доски по диаметру половодья. Мост не мост, а хоть какая-то спасительная твердь под ногами. Доски сами почти утонули в нефтяном месиве, но все же видны сквозь грязь.

Люди выстраиваются вынужденной струйкой и по одному, как канатоходцы, широко расставив руки, спешат по доскам, опасливо выбирая место приземления ноги для каждого следующего шага. Идет бычок, качается…

Я сегодня в дутиках – сапогах на плоской подошве. Пройду. Вымажусь, конечно, но не беда. Приду домой и помою свои дутики.

Но прямо за мной бабушка. Она в валенках из светлого войлока, обутых в черные блестяще калоши. Бабушка мерзнет, у нее календарная зима и ревматизм, с которым шутки плохи.

Калоши не спасут – через минуту бабушка вымажет свои светлые войлочные валенки в мясистой, наваристой грязи.

Я оглядываюсь на нее в третий раз. Она замечает мой интерес. Считывает мое сочувствие.

– Э-э-эх! – говорит мне бабушка в ответ.

Это «эх» – про все. Про погоду. Про канализацию. Про судьбу валенок. Про жизнь.

Я, бессильно вздохнув, предлагаю:

– Давайте, может, вместе как-то? Боком?

– Да иди, дочка. Каким уж тут боком. И тебя вымажу только…

– Ну хоть сумку мне давайте! – говорю я, и она доверчиво протягивает мне легкую клетчатую сумку на колесиках, с которой я бесстрашно ступаю на дощатые мостки.

И вдруг сзади я слышу ухающий мужской бас:

– Ну-ка иди сюда, бабуль!

Лысоватый высоченный, под два метра, мужчина в куртке расцветки милитари (военный, наверное) легко подхватывает бабушку на руки, и пока та охает от неожиданности и пытается поправить съехавший с головы платок, смело ставит ногу размера дяди Степы на хлипкие доски.

Бабушка в съехавшем платке, обнажившем седую голову, тоненько визжит, ухватившись за воротник нежданного спасителя.

Очередь позади замерла.

Я уже на спасительном берегу, замерла вместе со всеми.

Рядом женщина в резиновых сапогах закрыла рот ладошкой. Два мужика тоже картинно застыли, как в игре «Море волнуется раз…»

– Посторони-и-ись! – выдохнул дядя Степа.

Он пытается, выглядывая из-за бабушки, понять, куда дальше ставить ногу, но перепуганная бабуля намертво вцепилась ему в воротник, полностью закрывая обзор.

Шаг – два – три.

– Не торопииись, – тоненько кричит ему женщина.

Нога дяди Степы срывается с помоста в самую гущу грязного месива, он теряет равновесие…

– Ах! – слышится со всех сторон.

В воздухе застыл дистиллированный ужас.

Нам навстречу с искаженным от страха лицом несется пикирующий в лужу дядя Степа с зажмурившейся бабушкой на вытянутых руках, тяжело хлюпая ногами с налипшей грязью, создавая каждым шагом фонтаны грязных брызг, и орет:

– Бл…!

С каждым шагом «я» становится все отчетливей и громче.

В последний момент дядя Степа выходит из пике, выравнивает траекторию и вбегает в сети наших рук – мы, все четверо, бросаемся ему навстречу, невзирая на грязь, и уже впятером бережно выносим и ставим зажмурившуюся от ужаса бабушку на ноги.

Дядя Степа заботливо поправляет ей огромной рукой съехавший платок.

Бабушка мелко крестится, видимо, так и не поверив в свое счастливое спасение.

– Господи, прости, Господи, слава Тебе, Господи…

А потом, справившись наконец с платком и забрав у меня спасенную сумку, оборачивается к дяде Степе и, хитро улыбнувшись, от чего лучики морщинок разбегаются штриховкой по ее лукавому лицу, говорит:

– Ну спасибо тебе… трюкач! Нам с этим номером теперь только в цирке выступать!

Спустя минуту чумазая делегация из пятерых людей весело машет на прощанье трогательной бабушке, ковыляющей по своим делам в чистеньких войлочных валенках, обутых в черные калоши….

Мужики жмут дяде Степе руку, женщина советует поискать на стиральной машине режим стирки спортивной обуви, а я стою и просто улыбаюсь, греюсь в тепле человеческого неравнодушия. Спасибо тебе, дядя Степа. Ты даже не представляешь, что ты сегодня сделал! Ты не просто мимоходом спасаешь бабушку от грязи, ты нам, свидетелям твоего поступка, души спасаешь от грязи.

А ты… Спасаешь веру в человеческую доброту. Будто в старом неухоженном доме окошечко вымыл, и стало видно: а ведь и правда, вон их сколько, хороших людей! Вера нам так нужна! Она иногда согревает лучше, чем светлые войлочные валенки с блестящими калошами…

P.S.

За окном истерила метель. Бесноватый ветер озлобленно закидывал редких прохожих мокрым снегом. Ксюша смотрела в окно на этот снежный шабаш, окутавший город, и безумно хотела спать. Заснуть бы прямо здесь, на жесткой кушетке, в кабинете УЗИ…