– Ма-а-ать, – нараспев позвал Валерка. – Куриц-то наших лиса скоммуниздила.

Говори он с кем другим, а не со своей матерью, так вместо «скоммуниздила» обязательно вставил бы более привычное и ёмкое для деревенского мужика слово. Но его родительницей была сама Евгения Ивановна, бывший бригадир механизаторов третьего звена колхоза «Северный путь». При ней не матерились, а если и проскочит солёное словцо, так многократно извинялись. При ней не курили. Ее называли только по имени-отчеству. Все. От председателя колхоза Викентия Палыча до матюгальщика и пьяницы Тохи-Картохи.

Была она женщиной великанского роста, с огромными ручищами и некрасивым лицом, идеально круглым, в россыпи родинок и при этом всегда красным, как разрезанный поперёк арбуз. Валерка не унаследовал материнской внешности, как раз более подходящей для мужика, чем для женщины. Был он худеньким и невысоким, сорок лет, а все как подросточек. В отца, наверное. Но как выглядел Валеркин отец, где жил и чем занимался, никто в деревне не знал, причем и сам Валерка тоже. Даже отчество в свидетельстве о рождении у него было записано по матери – Евгеньевич. На заданный в свое время вопрос Евгения Ивановна ответила сыну, как отрезала: «Человек. И боле мать не пытай».

А вот внуки Евгении Ивановны – Колька да Сашка, Валеркины сыны, – те в бабку уродились богатырским ростом, но только красавцы получились, как в сказке. Кровь с молоком. Погодки. Сначала в школе в баскетбол играли, а теперь оба в техникуме в райцентре учатся и за районную сборную выступают. Таких парней растить – ой, непросто! Вот семья перед летними каникулами, в самом конце весны, и прикупила десяток курочек-молодушек и петушка, чтобы свои яички были, домашние, студентов кормить. Но случилась беда: кто-то залез в курятник и нарушил его подчистую. Только пух, кровь да перья оставил.

Валеркина жена Катерина даже украдкой слезу с глаз смахнула, так жаль ей было кур. И вовсе не из-за денег, потраченных на несушек, расстраивалась Катерина. Просто умела она чуять чужую боль. «Страшно им было. Хоть и птицы, но живые ведь, никому умирать неохота», – объяснила она.

Евгения Ивановна в ответ на невесткины нежности только насмешливо фыркнула: «Птичку жалко!» И приказала сыну найти вора. Валерка провёл следствие и теперь в чуланчике за кухней терпеливо и тщательно заряжал патроны. Готовился к суду над обидчицей.

– Почём знаешь, что лиса? – потребовала отчета Евгения Ивановна.

Она сидела в кухне у шестка русской печки и чистила картошку.

– Так я и нору нашёл. Лисята у ей. Пять штук. Они ведь, мать, лисы-то, считать умеют. Я по телику видал в передаче.

– Да ну этот телик, – махнула ножом Евгения Ивановна и вытерла под носом, оставив над губой серый развод от картофельного крахмала. – Там и наврут – недорого возьмут. Не умеет зверье считать. Что ты, как дитё неразумное, всему веришь?

– Правду тебе, мать, говорю. Природой так задумано. Как у лисы детёныши, так она каждому старается еды принести. Есть пять лисят, так, значит, каждому по мышонку, всего пять мышат. Тащит сразу пятерых, из пасти только хвостики висят, как спагеттины. Так показывали.

– Вот было у нас десять курочек, так каждому лисёнку выходит по две, – усмехнулась Евгения Ивановна.

– Ну да, – подтвердил Валерка. – А сама поди-ка петуха съела.

Евгения Ивановна кончила чистить картошку. Вечером невестка вернется с работы, в школе Катька продлёнку у первоклашек вела, и сварганит пюре. А пока родоначальница решила сама покормить поросят, а то Катька вечно не дочиста выгребала у свиней из колоды. Придет, сюсюкает: «Ой, вы мои хрюшечки, пятачки-хвостики!» Бока им чешет. А кислую кашу так из углов колоды и не выскребет. «Малохольная все же Валерке баба досталась. Что с нее взять, с учительницы… Хочешь, чтоб было хорошо, – сделай сама», – про себя подумала Евгения Ивановна.

Теперь матери семейства было тяжело даже до хлева через мост перейти. Ноги всю жизнь литые, как чугунные колонны, под старость еще и распухли от варикоза. Давал себя знать и лишний вес. Хорошо хоть Валерка загодя снёс свиное пойло к стайке. Тщательно выгребая скисшую поросячью кашу специальной ложкой-лопаткой, как ковшом экскаватора, Евгения Ивановна улыбнулась, не разгибаясь, словно спрятала улыбку в колоду: «Жалеет Катьку свою. Хорошего все же парня вырастила».

Вылив поросятам пойло, родоначальница еще раз осмотрела место преступления – курятник. Под насестом белели перышки. Евгения Ивановна вспомнила невесткины слёзы. И снова усмехнулась. Вот ведь жальчивая! А ее саму, Евгению Ивановну, никто не жалел, так уж повелось с детства.

Матери с отцом не до того было. Дочь они любили, но Евгения Ивановна росла старшей в семье, а меньше ее – еще шестеро. В школе только на «четыре» и «пять» училась, хотелось и в институт поступить, да не хватило бы у родителей ни сил, ни денег, чтоб ее выучить. По комсомольским путевкам всех девчонок из класса разом отправили на курсы доярок, и все покорно пошли, как коровье стадо.

Только Евгения Ивановна заартачилась. Спросила у председателя направление в райцентр учиться, а тот в насмешку всучил ей «парнячью» бумагу – на механизатора в сельхозтехникум. Сказал: «Не бабье дело учиться. Но хочешь – так вот, механизатор нам нужен». Думал, заревёт девка от насмешки да передумает. Тогда сильно доярок в колхозе не хватало, хотелось председателю, чтобы и эта дурёха-выскочка на ферму пошла.

Не тут-то было! Главное, что стипендию дали. Выучилась Евгения Ивановна, и не только на механизатора. Единственной девушке в группе, да еще с такой внешностью, как у нее, пришлось освоить трудную науку уважать себя, а как освоила, так и другие уважать начали. И лишь однажды на соблазн поддалась, не устояла, поверила, что и таких, как она, любить могут. Известно, чем такие истории кончаются – принесла домой в подоле. Не первая, не последняя некрасивая молодая дурёха из деревни.

Евгения Ивановна даже теперь, на склоне лет поморщилась, вспомнив, как днем работала на тракторе в колхозе, ночами люльку качала да над учебниками спала, чтобы заочно учебу закончить. Особая обидушка: бывало, как пойдет в сельпо за хлебом, так в спину всякий раз бабьи смешки летели, что и на такое размужичье кто-то да позарился. А вот трактористы в бригаде, те сразу приняли за свою. Зауважали за то, что в технике она разбиралась лучше, чем сам колхозный кузнец дядя Веня. И сами не обижали, и бабам своим в обиду не давали. «Хороший ты, мужик, Енюха![5] Хоть и рожавший!» – так шутили.

«Хороший мужик Енюха» жила монахиней, но не могла избавиться лишь от одной женской страсти – любила Евгения Ивановна хорошо одеться, причем предпочитала яркие цвета. Даже и теперь, на склоне лет, она носила щеголеватый оранжевый платок, по цвету чистый лисий мех! Внуки-баскетболисты очень этот ее платок любили. Всегда – на огороде ли, на покосе ли – подобно оранжевому огоньку издалека было видно их высоченную крепкую бабушку. Они по-вологодски называли Евгению Ивановну «баушка». Так и говорили: «Баушка у нас – огонь!»