Офицер, видя перед собою полунагого, плачущего человека,заявляющего, что он – московский купец, коего ограбили в бане, велел датьВольному новую одежду... Но тут в комнате появился солдат, у которогоГришка-атаман как-то раз бежал из-под часов!

– Я согнулся дугой и стал как другой! – ржал Вольной, видимонаслаждаясь наивным ужасом Ульки, и продолжал свой рассказ.

Солдат не узнал Вольного, однако офицер велел поводить«ограбленного» по рядам, поспрашивать торгующих здесь московских купцов, действительноли сей принадлежит к их сословию. В рядах он вновь столкнулся с теми самымидрагунами, от которых бежал из бани!

Те его схватили и повели обратно. Но уже не как московскогокупца, а как беглого разбойника. Плохо было бы дело, кабы воровская сноровкаВольного снова не спасла его: проходя мимо какого-то двора и заметив стоящую уворот кадку с водой, он вырвался из рук драгун, вскочил на кадку, с кадки – назабор, оттуда – на двор, со двора перебежал в сад. И был таков!

Выслушав сие, Улька только и могла, что всплескивать рукамии восклицать то «ох», то «ах». Однако, увидав на пороге Елизавету, испугаласьи, съежившись, шмыгнула мимо.

Вольной же не шевельнулся: улыбаясь, смотрел на Елизавету,которая едва скрывала свое раздражение. Радость долгожданной встречи без бояуступила место всем тем обидам, которых так много накопилось в ее душе за времяразлуки. Она обижалась даже и не на Вольного. Он такой, какой есть, его непеределаешь! Вот зачем она так терпелива? Зачем безропотно переносит это каждодневноеунижение, придумывая все новые и новые оправдания для своего слишком занятоголюбовника, чья небрежность уже граничит с пренебрежением?

При всем изобилии мужчин, встреченных Елизаветою за этигоды, она все-таки еще мало знала сих представителей рода человеческого, потомуне способна была понять главное: Вольной – вовсе не такая уж диковинка средипрочих!

Рознясь нравом, повадками, образом мыслей, моральнымиустоями, они все как огня боялись обыденности, которая вообще способна свестина нет самое сильное чувство. Женщинам она вроде бы и не мешает: они рождаютсяс готовностью всю жизнь тянуть эту лямку, а мужчины... О, нет! Стоит им толькопочуять запах обыденности, как они встают на дыбы. И даже те неудачники,которых женщинам все же удается стреножить, всегда готовы закусить удила, влюбой момент сбросить путы и со всех ног поскакать к новой дурочке, всем своимвидом внушая ей, что лишь она способна их заарканить! Но стоит бедняжкепреисполниться надежд, стоит аркану обыденности засвистеть в воздухе... Гдетам! Наш герой, всегда молодой и готовый к новым подвигам, уже далеко. И лишьтуман женских слез застилает его след.

Счастлива только та женщина, коя вовремя угадает эту вечнуюстроптивость мужчины и смирится с ней, сумеет ничего не видеть, не слышать, незнать. А та, которая живет сердцем, которой воображение причиняет большебеспокойства, чем реальная жизнь, которая не выносит неизвестности и духовногоодиночества, она обречена на медленное умирание (ибо что такое мужская любовь,как не убийство своей любимой?). Ее пламенная любовь и влечет непостоянногогероя, ибо чрезвычайно льстит мужскому самолюбию, – и в то же время ничто так ине отталкивает его, как пламенная любовь, которая норовит сжечь дотла!..

Самое лучшее в любви – небрежное спокойствие. Да где егонабраться пылкому сердцу?!

Этой мудрости не оценишь, пока не постигнешь ее насобственном печальном опыте, а потому Елизавета зло спросила:

– Откуда ты прилетел, Соловей-разбойник?

– Где летал, там меня уж нету, – отвечал Вольной, ленивопотягиваясь и пачкая сапогами (он никогда не носил лаптей!) кружевной подзорпостели. Елизавета только бровью повела, упрекать не стала.

– И что же, сразу ко мне?

– Почти... – медленно улыбнулся Вольной. – Аль не ждала?

– Нет! – Елизавета передернула плечами и подошла к зеркалу,заправляя в косу легкие, выбившиеся кудри.

– Вре-ешь... – тихонько засмеялся Вольной. – Ждала. И яждал!

Ах вот как! Значит, он ждал?!

Она сделала вид, что не верит ни единому слову, но сердцесладко заныло. Сразу захотелось сдаться на милость победителя. Обида же ещеточила душу, как червь, и Елизавета не сдержалась, укорила:

– Зачем же ты перед девкою на моей кровати валяешься? Говорилже, никто не должен об тебе знать. Сам убеждал: я должна не только о своемимени, но и о дочери помнить, а сам разболтался тут, мечешь бисер передсвиньями!

Это все была ерунда, не стоящая внимания, но не скажешь ведьему, что она способна ревновать его даже к Ульке!

– Да полно, – отмахнулся он. – Девка дура! Что она поймет?

– Дура! – с жаром поддержала Елизавета. – Круглая дура!Глупая, косорукая, неуклюжая!

Он молча слушал, поигрывая прищуренными зелеными глазами.Потом вдруг резко вскочил, и Елизавета оказалась в его объятиях. Он успелсказать только одно слово:

– Истомился... – и тут же затрещали крючки, начали рватьсятесемки, и Вольной впился в ее голую грудь губами и зубами так, что Елизаветазашлась протяжным горловым стоном, закинув голову и почти теряя сознание.Вольной припал к ее рту; руки их путались, сталкиваясь, мешая, срывая друг сдруга одежду. Однако это было слишком долго, и Вольной, едва освободивЕлизавету от юбок, слюбился с нею стоя, подхватив под колени. Она вцепилась в егоплечи, желая сейчас только одного – как можно скорее, как можно теснее слитьсяс ним!..

И только потом, много, много позднее, когда Вольной вдругуснул, будто умер в ее объятиях, лежа среди изорванной, измятой одежды, наскомканных, влажных простынях, Елизавета вновь печально подумала, чтобессмысленно его спрашивать, где был-побывал, где жил-поживал; и так жебессмысленно ему рассказывать о своих слезах, страхах, тоске, тревогах. Онислучались каждый день. Но эти дни уже минули, они были прожиты врозь, их уже невернуть; а если с каждым днем уходила и частичка любви, то разве стоит в этомпризнаваться сейчас, когда он наконец-то рядом и ее щека покоится на егогорячей ладони, его рука – на ее бедре, когда телу так сладко, когда постельблагоухает их любовью...

Сердце плачет? Ну, так что ж, ему не привыкать.

* * *