Могилу Фимкиной матери, притулившуюся под самою оградою,словно на выселках, да еще с этим осиновым колом, туда воткнутым, Федор всегдаобходил стороной, даже не прибирал, не то опасаясь, не то брезгуя. Но когдарядом вырос холмик над гробом сапожника Ефима, волей-неволей начал блюсти его.И вот как-то на рассвете, делая обход своему хозяйству, нашел Федор на этойсвежей могилке недвижимую и, как ему сперва помстилось, мертвую фигуру. То былаФимка. Федор не сразу понял, жива ли она или уже отдала богу душу,воссоединилась с родителями.

Федор, перекрестясь, поднял ее худое, закоченелое тельце, давдруг померещилось ему биение жилки на грязной тощей шее... Фимка оказаласьживою, только до последней степени изголодавшейся и ослабшей, даже говорить немогла. Федор отнес ее в сторожку, ожидая, что оклемается да уйдет домой.Очнувшись, Фимка сказала, что идти ей некуда, дом сгорел: наверное, подожглисоседи, всегда ненавидевшие и боявшиеся их семью из-за матери, да и простопотому, что пришлые, чужаки.

Так она и осталась у Федора. Сперва он лишь ходил за нею,поил да кормил. Потом, когда выправилась да окрепла, незаметно привык к ней,сошелся. Звал под венец – она со злобою отказалась. Так и жили. Скоро послетого прибрела к ним Фимкина сестра, поселилась, не спросясь особо.

Все сие выложил Федор без охоты, скупыми словами, иЕлизавета опять подумала, что все непросто. Ох, как непросто...

– Помню, барыня, – вдруг вымолвил он, поворотя к ней лицо состранно расширенными глазами, – когда поднял ее с могилки, Фимку-то, вдругсмерклось все, ровно не рассвет восходил, а ночь наступала... Тихо, холодносделалось! Как бы дыхание затаилось у всего, что вокруг. А ночью тою, слышь-ко,снилось мне, словно средь зимы, на снегу, задавили меня две змеищи крылатые...

– Злая твоя Ефимья. Сущая змея! – Елизавета вспомнила сценуна крыльце.

Федор кивнул:

– Злая, истинно. Боюсь я ее. Давеча занедужила, скрутила еекакая-то лихоманка. Я ей малины заварил, а она бормочет: «Дай лучше кровивысушенной!» Потом опамятовалась: это, мол, тебе почудилось, это я в бреду.Может, и так оно...

– Господи! – Елизавета перекрестилась похолодевшею рукою. –Да как же ты? Зачем тебе все это?!

Он помолчал.

– Слыхала ли ты, барыня, что говорят знающие люди? Будтосмерть лишь поначалу страшна, а как войдешь в тот коридор, и ворочаться нехочется?.. А если Фимка простить мне не может, что вернул ее?.. К жизни вернул.Вот и живу меж двух огней: Фимка меня ненавидит, что от смертных врат отвел,они... – Федор повел рукою вокруг, – они за то, что у них ее отнял.

– Ну, знаешь, Федор! Можешь поверить: им на тебя не за чтобыть в обиде, – сказала Елизавета.

Ах, как же кипела, буйствовала вокруг черемуха! Опьянелыйветер бушевал в верхушках, и аромат ее, до боли в сердце, сладостен. Бился отсчастья жизни белый мотылек в косом солнечном луче. И светло, светло было вбездонной выси! Не хотелось в тот миг думать о смерти. И никакое предчувствиене захолодило Елизавете сердце.

Не прошло и полугода, как рамки Нижнего уже сделались тесныВольному! Настало лето, и его вновь поманили к себе волжский плес и окрестныелеса. Виделись они с Елизаветою теперь редко. Она больше довольствоваласьслухами о Гришке-атамане, чем общением с ним.

А ему не было угомону! Изобретательность его оказаласьтакова, что даже сбившиеся с ног солдаты порою недоумевали, то ли матом крытьнеуловимого вора, то ли смеяться неистощимости его причуд. Собственно кража исобственно добыча влекли его куда меньше, чем необходимость нагородить вокругкаждого дела плетень уверток, уловок, подходцев, отвлекающих маневров... Дажепропитание для соумышленников добывал он, не покупая или крадя, а ошеломляяокругу затейливостью самого малого своего предприятия.

Как-то, придя в Арзамас, шайка Вольного отыскала на окраинепустую избу и устроила в ней нечто вроде калашного заведения. Оконце затянулибычьим пузырем, чтоб не видать было, что происходит внутри. Лишь только насталоутро, удалые молодцы Вольного начали в избе тереть камень о камень, дабыпрохожие думали, будто в калашном заведении муку мелют. Вольной посыпал себеголову мукою, чтобы больше быть похожим на калашника, и высунулся в окно.Увидав проходившего мимо мужика с бараньей полутушею (неподалеку был базар), онподозвал его, взял все мясо и, посулив, что сейчас вынесет ему деньги, передалмясо товарищам, кои тотчас ушли из избы другим ходом.

Соскучившись ждать, мясник вошел в избу и никого в ней,конечно же, не нашел. Собралась толпа, он сообщил прохожим свое горе. Общеемнение сошлось на том, что люди не могли исчезнуть бесследно, а стало быть,баранины его лишили черти: из преисподней вышли, в преисподнюю и канули!..

Но частенько проделки Вольного и его ватаги были не стольбезобидны. И хоть народная молва и восхищалась удалью Вольного, щипавшегобогатеев, Елизавета не удивлялась, что ее чувства к нему напоминаютпеременчивый апрельский денек...

* * *

Выслушав от Федора историю его связи с Фимкою, к которой егопривлекло, конечно же, одиночество и тоска после гибели Марьяшки (сердечнаяскука порою так шутит с русской душою, что потом только диву даешься... Вотименно – потом, когда уже довело до греха!), Елизавете вдруг захотелосьвыбросить из своей жизни все неудовольства и недоразумения, насладиться своеймолодостью, красотою, счастьем. Она почти не выходила из дома, а ежели все-такиприводилось, то со всех ног спешила обратно, уверяя себя, что уж нынче-то ночьюВольной придет непременно, и они вновь обретут счастье в объятиях друг друга.Но его не было так долго, что Елизавета стала сомневаться: придет ли онкогда-нибудь вообще?

И вот однажды, воротясь от обедни, она, к своему изумлению,обнаружила, что Вольной уже ждет ее... А ведь он почти никогда не приходилднем, сторожа ее честь!

Елизавета несколько опешила, увидав его лежащим на своейкровати, поверх шелка и кружев, на смятых подушках. Рядом, теребя передник,стояла Улька, вся красная от восторга, и, не сводя с Вольного маленькихголубеньких глазок, слушала его рассказку о том, как однажды помылся он в банеи, выходя, увидел у входа драгун, которые когда-то пытались его схватить, апотому, конечно, могли запомнить в лицо...

Вольной вскочил обратно в баню, снова разделся, оставшись водном исподнем, почти в костюме прародителя Адама, разлохмаченный инеузнаваемый, кинулся мимо драгун прямиком на гауптвахту, где и заявилкараульному офицеру, что у него в бане украли платье и деньги.