По совету сведущих людей земли принесли с роcстани трехдорог, намешали в кружку. Она выпила, но и это не помогло. Померла лишь, когдазалезли на крышу и венец подняли. Да и то перед тем, как дух испустить, своимже домашним свинью подложила: перину, на которой помирала, велела спрятать вклеть и строго-настрого запретила на нее ложиться или продавать. А та перинабыла единственная в доме. Все спали на тощих тюфячках, но и теперь, знать, имна мягоньком не понежиться, если, конечно, не решат старой ведьмы ослушаться.

Народ верит, что ведьма – она и по смерти ведьма: из могилы,случается, встает, живых мучает... Некий предусмотрительный человек – видать,из тех, кому сапожничиха успела насолить, – тайком забил ей в могилу осиновыйкол. И теперь ей нипочем было не подняться из гроба!

Однако, ведьма или не ведьма, сапожникова баба была роднойматерью Ефимьи, и та очень тосковала после ее смерти. Когда ж схоронили отца,почти вовсе не уходила с кладбища.

* * *

Как-то раз, уже на пороге лета (черемуха тогда цвела),Елизавета не дождалась Федора на могилке Елагиных и решилась сама его поискать.Бродила, бродила меж холмиков, да вдруг вышла к сторожке.

Федора не было и здесь. На крыльце сидела огромная толстаябаба с тяжелыми прямыми плечами и плоским неподвижным лицом. Елизавета ее уже как-тораз видела. Это была старшая дочь сапожника, Фимкина сестра, хотя большегонесходства, чем между ними, было невозможно вообразить. Роднило их, кажется,лишь то, что обе уродились неряшливы до безобразия, и вид у них был такой,словно они засижены огромными навозными мухами.

Так вот, эта сестра сидела на крылечке Федорова домика,широко расставив шишковатые босые ноги и свесивши промеж них грязный подол,куда были ссыпаны семечки. Шелуху она сплевывала прямо на ступеньки, тупо глядявдаль своими словно бы незрячими глазами. А Фимка стояла тут же и с неописуемойяростью кромсала ножом синюю мужскую рубаху. Лицо ее при сем было вовсенеподвижным, и Елизавету поразило внешнее равнодушие в соединении сожесточенною работою быстро мелькающих рук. Нож был, по всему видать, тупой; ейприходилось прилагать большие усилия, чтобы справиться с крепкой тканью.

– Пропал... пропал мужик! – выкрикивала она хрипло, иЕлизавета вспомнила, что уже слышала сие. – Пропал!

Елизавета замерла, с трудом подавляя внезапно возникшеежелание вскочить на крыльцо и отвесить ополоумевшей бабе полновесную затрещину.Рубаха была мужская и, вне всякого сомнения, принадлежала Федору.

– Ты, бабонька, часом не спятила? – холодно произнеслаЕлизавета. – Чего добрую вещь портишь? Ишь, расхозяйничалась тут! ВернетсяФедор, по головке не погладит!

Фимка застыла как соляной столб, а сестра ее медленнообратила на Елизавету взор своих маленьких глазок.

Та невольно отступила на шаг. Безумие – тупое, непроглядноебезумие, чудилось, набросилось на нее и поползло по всему лицу и телу, мелкоперебирая мягкими, паучьими лапками!.. Баба некоторое время сидела, уставясь нанее, потом отвела глаза и так же тупо устремила их в пространство.

Фимка тем временем затряслась, будто в падучей, и завыланечленораздельно, так что Елизавета с трудом могла разобрать.

– Загубил... загубил, ссильничал сироту! Ништо! Отольютсяему мои слезыньки! Разве зря я на материну перину легла? Прохор-то, слышь,пропал... сторож тут раньше был. Пропал, пропал мужик!..

На губах ее выступила пена, босые ноги беспорядочно били вдоски крыльца. И все это, вместе с оцепенелостью ее сестры, было до того жуткои отвратительно, что Елизавета кинулась прочь. Она быстро шла по кладбищу,размышляя над тем, что услышала. Ссильничал, видите ли! Даже зная Федора стольмало, сколько знала его Елизавета, можно было положа руку на сердце утверждать,что ни на какое насилие он не способен. А коли впал-таки Федор в грех, то, безсомнения, сия пакостная бабенка его во грех и ввела. И если теперь существуетсторона страдающая, то она – отнюдь не жуткая кликуша Фимка, а именно Федор.

Конечно, все непросто! Елизавета далека была от того, чтобыпредполагать сложность сердечных переживаний только среди людей родовитых иименитых. Те, кого господа снисходительно числят простым народом, являют мирутакие типы и характеры, перед которыми склонился бы и сам Шекспир! Елизаветавспомнила поруганных Валерьяном любавинских девок, гибель старосты, загнанногов болото, самоубийство Марьяшки... Много, ох, много тайн сокрыто за волоковымиокошками, за бревенчатыми стенами! И встреча с Фимкою произвела на нее самоетягостное впечатление именно потому, что она ощутила здесь нечто черное излобное, медленно, как ржа железа, разъедающее душу. Это было ей хорошознакомо! Такого испытать она и врагу не пожелала бы, не то что добряку Федору.Но увы, судьба у нас совета не спрашивает!

Погруженная в свои мысли, она не замечала, куда идет, инаконец уткнулась в черемуховые заросли. День был яркий, солнечный, щедрый накраски и звуки, а здесь, в тени, крылась пряная осенняя сырость... И тут жеувидела она того, кого искала.

Федор сидел на земле, обхватив руками колени, и глядел накрест, полустертая надпись коего гласила, что здесь лежит дочь одной избогатейших фамилий Нижнего, умершая в расцвете юности. Минуло тому уже немало времени,и черемухи вокруг разрослись предивные! А в том году их раннему цветению ивовсе не было предела.

– Что ты здесь, Федор? – Елизавета мягко тронула его заплечо.

– Сижу... думаю, – отвечал он, не повернувшись. – Вот,чудится, вопрошает она: на что я здесь, а не на воле?.. И сколько их таких тут,сколько, господи!

– Не страшно тебе здесь? – сочувственно спросила Елизавета.Федор поглядел на нее с болезненным недоумением:

– Страшно. А как же! Они знаешь какие, барыня?

– Они? Кто ж они?

Федор молча повел глазами. На его лице выразилось отчаяние.

– Да полно, – мягко сказала Елизавета. – Им ли держать натебя обиду? Ты ли им не служишь?

– Служу, – пробормотал Федор. – Не служу, а... отслуживаю.Отмаливаю!

– Отмаливаешь?! – Елизавете почему-то вспомнились Фимкиныслова. – Какой же грех ты пред ними совершил?

И вот тут-то, под черемухами, возле последнего пристанищаосьмнадцатилетней Ангелины Воздвиженской, и поведал ей кладбищенский страж отом, что случилось с ним чуть более месяца назад.