На неровностях скребем бампером. Пролезаем мимо железных скелетов, их торчащие кости цепляют обшивку.

Буря усиливается, стучит коготками по пассажирской двери. Крупицы пробираются внутрь, уже в салоне. Кашляю. Совершенно не видно куда едем. Впереди сплошная дымка, да размытые очертания драконов.

Вдруг один из скелетов дергается — оживает! Бросается в нашу сторону. Мавр, испугавшись, вдавил педаль газа. Мотор взревел. Пежо устремился вперед, рассекая наносы. Песок летит на капот, кузов дребезжит. Вещи в салоне пошли кувырком, посыпались на голову.

Дракон сбоку! Перепрыгивает с места на место. Летит наперерез, чернеет, нарастает, становится четче. Уже совсем рядом. Он кидается на нас с диким ревом, идет на таран!

Кричу.

Пежо ударяется носом. Грохот металла, летят осколки.

Из военного джипа выскакивают три силуэта в камуфляже. Гнутся под тяжестью пыльного потока.

Лица перевязаны платками. Целятся, тычут взведенными палками, напоминающими АК-47.

Что-то орут, но звуки поглощаются ветром. Двое подбегают к водительской двери и вытаскивают мавра. Тащат бедолагу за шкирку, а он все никак не отпустит зубами лакричную палку. Пухлое тело брыкается. Контрабандист открывает рот, но тот мгновенно набивается песком. Закидывают толстяка в джип, будто мешок грецких орехов.

Давят на газ. От колес взлетает фонтан пыли, который тут же разносится ветром.

Сижу, моргаю. Водительская дверь болтается, поскрипывая.

Песчинки бьют по металлу.

Хватаюсь за ручку, упираюсь плечом. Дверца не поддается. Бью изо всех сил. Вываливаюсь наружу. Рюкзак падает следом. Хватаюсь за лямки и карабкаюсь прочь, за ближайшую дюну.

На ноги не подняться. Песок слепит, забивает глаза.

Желтизна.

* * *

Буря ушла и виднеется пыльным облаком вдалеке. Дышу сквозь платок, капюшон не снимаю.

Солнце обжигает кипящим маслом. Во рту моток колючей проволоки, больно сделать глоток.

Песок забрался под одежду, смешался с потом, разъедает кислотой кожу. Крупицы везде — в уголках глаз, на ресницах и зубах. Песку очень нравятся щели, особенно между зубов.

Рюкзак потяжелел вдвое. Бросаю на землю.

Связываю веревку из одежды. В пустыне нет дерева — не повеситься.

Тащу рюкзак за собой на поводке из одежды. Тот, как тяжеленный гроб, упирается, прорывает борозду.

Ноги буксуют, спотыкаются, уходят в песок по щиколотку. Икры ноют. Каждая новая дюна дается труднее. Вниз прыжками — отталкиваюсь как астронавт. Падаю на задницу, гребу руками и ногами.

Затем следует новый, долгий и изматывающий подъем.

Оказавшись на вершине бархана, обессилевший, плюхаюсь на песок. Оглядываюсь по сторонам.

Бесконечные желтые гребни уходят к горизонту.

Пустыня плывет. Дюны скользят, неспешно, словно миллионы гигантских улиток. По несколько метров в год.

Передо мной лежит камушек. Что он тут делает?

Поднимаю. Действительно, камушек. Может, я на одной из тех дюн, что убывает? Обнажила то, что прятала долгое время.

Солнце медленно течет к горизонту. Сплющилось желтком и краснеет. Поднимается марсианский океан. Все запачкалось, одежда побагровела. Сгоревшие кисти рук сделались свекольными.

Смачиваю глотку горячей водой. Есть не хочется — сразу наедаешься водой.

Закрываю веки.

Волнистые узоры, как пьяные, гуляют перед глазами.

Делаю еще глоток, вода проходит насквозь.

Тишина.

Что-то перебегает с места на место. Замирает, и снова бежит.

Вот оно оказалось совсем близко, остановилось.

— Ас-саляму алейкум!

Открываю глаза.

Совсем уж стемнело, на небе висит желтый блин.

— И тебе мир, ящерица, — отвечаю.

Та стоит черная, с плоским хвостом и ирокезом вдоль позвоночника. Толстая морда повернута профилем — смотрит правым глазом.

— Ты не поешь и не танцуешь? — интересуется дракончик.

Изучает пришельца желтым глазом, теперь уже левым.

— Почему ты грустишь?

— Я потерялся, — говорю.

— Тот, кто следует сердцу — не теряется.

— А я вот заблудился!

— Ты в правильном месте, разве ты не видишь?

— Оставь меня, — отмахиваюсь, — я устал, где цель?

— Ладно, — сказала ящерица, перебежав на новое место. — Ты сам. И есть цель.

— Погоди.

Застыл черный хвост.

— А ты почему не поешь, почему не танцуешь?

Сквозь потрескивание песчинок пробивается какая-то мелодия. Вроде бы.

Не разобрать.

— Жизнь — моя песня.

— Тогда что твой танец?

Ящерица промолчала.

Перебежала в темноту, растворившись.

Ночь веет прохладой. В небе вспыхивают падающие звезды. Луна позолотила треугольные крыши. Я — тот, кто шагает по маргариновым дюнам. Ступаю легко и беззвучно, звериными лапами, навстречу мелодии. Ведомый шальной красотой. Мне никуда и не нужно, а просто есть ноги, которыми приятно шагать. Шагать — все равно, что дышать.

За очередным барханом вижу шатер, у подножия. Из узкой тряпичной щели сочится приветливый свет. Кто-то играет на лютне. Верблюды, почуяв присутствие гостя, издали протяжные крики, необычные, словно они — переселенцы с далекой планеты.

В шатре были настелены ковры, висела картина. Меня там тепло приняли и налили горячий чай.

Рассветное зарево осыпало лепестками роз холодные волны. Те поднимаются, скользят беспорядочно, как акульи спины. Иногда сталкиваются друг с другом, и в воздух взлетает столб брызг.

Акилес бороздил темную поверхность океана, взбивая пышную пену. От кормы корабля далеко назад растянулся лазурный шлейф. Над вывернутой наизнанку бороздой парила одинокая птица, растопырив длинные и худые, в форме бумеранга, крылья.

Взмахов она практически не делала. Птица то вздымалась вверх, то штопором падала в самую гущу. Затем ее снова подбрасывало воздушным потоком.

Утренний свет окропил румянцем женские щеки. Чилийка стояла на левом борту корабля, укутанная в платок, в куртке цвета хаки с меховым капюшоном. Глядела вдаль. От ее легкого дыхания поднимался пар.

За сутки корабль продвинулся еще на полтысячи километров южнее. Заметно похолодало. Веет как из открытого утром холодильника. Значит, льды уже близко.