— О чем приятном?

Она отвела взгляд, повернулась и принялась толкать тележку. Но та никак не сдвигалась с мета.

Тогда я приложил усилие, и мы двинулись дальше.

— Тебе разве не хочется иметь свободное время?

— Зачем?

— Ну поехать в город, посмотреть что там.

— Да что там смотреть — все одно и то же. Собери сегодня вещи, я завтра утром постираю.

— Почувствовать свободу, что ты можешь отправиться куда угодно и делать что угодно. Узнавать новое, творить любые шалости — все, что взбредет в голову. Понимаешь? Свобода.

— Для меня свобода — это никуда не ходить. Я делаю то, что у меня получается. Готовлю — всем нравится. Или вот так сходить до колонки — тоже хорошо. Мне приятно разговаривать с тобой. Ко мне так никто не относится, ты мягкий как вода. И твои волосы, посмотри какие мягкие!

Тянется рукой.

— Поэтому влился в нашу семью, будто всегда тут жил. Разделяешь с нами кров и еду. Ходишь в туалет, в который даже местные боятся заходить. Ты все принимаешь как есть и не жалуешься.

Затем быстро и взволнованно добавила:

— Но если тебе не хочется толкать тележку, ты только скажи. Я продолжу тянуть одна.

— Киа, мне нравится толкать тележку, — улыбаюсь.

Остаток пути мы провели в тишине, разрезаемой скрипом виляющих колес.

Меня все не покидала мысль: у демона ведь нет формы и никаких границ. Разве восемь жертв способны умерить его аппетит?

* * *

На ужин женщины приготовили рис и куриную подливку.

Стемнело. Вся семья сидела во дворе под светом лампы. Мужчины за столом, кушая из общего таза. Женщины в сторонке на земле, со своим тазом.

Комкаю рис пальцами, скатываю в шарик. Макаю в соус и кладу в рот.

Поглядываю на Киа, та смотрит и улыбается. Кладу в рот липкий рисовый шарик и облизываю пальцы. Она тихонько смеется.

Колдунья тычет на Киа пальцем, потом указывает на меня. Что-то произносит на своем диалекте. На французском она не разговаривает.

Африканцы хохочут.

Киа опустила взгляд и смущенно улыбается.

Утром я вышел из комнаты во дворик. На веревках сушится одежда и простыни. На земле трое детишек играют с сухими щепками.

Киа сидит у большого железного таза и стирает. Руки по локоть в белой пене. Тонкие ноги расставлены по бокам, и из-под короткого платья видны трусики. Белоснежные маленькие трусики. Киа не замечает меня. Бьет тряпкой по камню.

Разворачиваюсь, спешу укрыться в комнате.

Многое, что касается быта в африканской семье, я не понимал, да и насчет жизни в целом. Душа ржавела, требовала какого-то глубокого пересмотра. Меланхоличное настроение, когда хочется дождя, а им за окном даже не пахнет. И окна никакого нет, от чего становится еще безнадежнее.

В дверном проеме висит марля, медленно покачиваясь. Целый день я провожу в комнате, читая «Темные аллеи». Затем закрываю глаза и слушаю деревья. Падающие листья лип. Когда идешь по хрустящему ковру, распинывая и подкидывая в воздух.

Вошла Киа, ставит передо мной чашку чая. Села на спинку кресла с дряхлой обшивкой, а в подлокотнике кто-то пальцем расковырял дырку.

Сидит, покачивая гладкой ножкой, практически облокотившись на меня. Чего-то ждет. Сейчас на ней другое платье — янтарное с белыми аистами.

Оторвавшись от чтения, смотрю на гостью. Тянет руку вверх, как школьница за партой. Замечаю курчавую подмышку. Опускает ладонь на мою голову и поглаживает волосы.

По телу пробежала приятная волна.

— Такие прямые и мягкие, — говорит.

Настолько естественно себя ведет, будто никаких условностей не существует.

Осматриваю ее юные ноги, ничем не стесненную налитую грудь. Смотрю на летящих белых аистов. В штанах все пережало.

— Про что там? — спрашивает.

— Любовь.

— Ого! И она, любовь, прямо там, в словах?

— Скорее, где-то между, в их отсутствии.

— Не понимаю, зачем тогда все эти слова?

— Чтобы появились «между ними».

— То есть ты читаешь пустоту?

— Получается так.

— И зачем читать пустоту?

— Потому, что любовь никак иначе, кроме как через пустоту, не выражается.

Девушка чешет курчавый затылок.

— Как-то чересчур сложно. Я вот не умею читать, и что тогда, любовь что ли не для меня?

Поднимаю удивленный взгляд.

— Когда я стираю вещи, — заговорила она, водя пальцем по моему плечу, — сначала тщательно натираю мылом. Затем бью о камень, и летит пышная пена. И в этом не меньше любви, чем в книге.

Рисует пальцем невидимые звездочки.

— Поэтому любовь — это гораздо проще, когда не требуется быть умным и образованным. Настолько каждому доступное… ты просто трешь, и летит пена!

Она наклонилась, поцеловав меня в щеку.

И убежала также быстро и неожиданно, как появилась.

Смачиваю горло имбирным чаем.

Да, насколько же она настоящая! Чистая. Легкая. Будто жизнь — это кинотеатр с поп-корном.

Через столько лет поисков я насобирал знаний, научился учиться. Но как научиться разучиваться?

* * *

Мы набились в душную маршрутку, где нет свободного места, и ехали в центр по очень узкой и опасной дороге. Выезжая на встречную полосу, перегоняя грохочущие грузовики и проклятые мотоциклы, увиливая на обочину от встречных такси.

Киа сидит на коленях, в джинсах и белой футболке. Удерживаю ее за талию.

Зажатый вот так, в душной тарахтелке, сразу вспоминаю Конакри — столица Гвинеи, которая вовсе не столица, а одна сплошная пробка. Даже когда обе полосы движения открывают в одном направлении, ты все равно торчишь в пробке. На обочине кучкуются толпы людей после работы, ожидающие хоть какой-нибудь транспорт. Когда в машине есть свободное место, толпа бежит и дерется за право стать пассажиром. Но обычно мест нет.

Страшно подумать, а ведь когда-то и я жил так, в непрерывной толкотне за свободное место.

Машины упираются друг в друга, сигналят. Вдоль рядов ходят продавцы печенья, яблок и мелкого барахла. Альбиносы-попрошайки тянут руки в открытую форточку. С их лиц будто соскребли прежнюю кожу, оставив черные куски, как пригоревшие пятна на сковородке. Повсюду висят плакаты, призывающие на борьбу с лихорадкой Эбола. По десять раз в день моешь руки хлоркой, и у тебя проверяют температуру.