Мой шарабан желаний вновь катил по своей колее, да не просто катил, мчал на бешеной скорости. А я проносился в нем мимо всего петербургского многообразия, не замечая ничего вокруг. В скором времени видимость моя настолько рассеялась, что я вообще перестал отслеживать, что творится вокруг.

Однажды утром я проснулся, а у меня в гостях Галя. Спит в моей футболке, на моей постели, а я на раскладушке развалился, одна нога в дыре застряла, другая свесилась на пол.

Потер глаза, вгляделся в дрыхнущую Гальку, вспомнил. Они с Кирой еще вчера вечером пришли, говорили, что не могли дозвониться три дня и начали волноваться. Кира посидел часок и по делам поехал, а Галя осталась, ее манили перспективы томного вечера, но я ее разочаровал.

Не вдохновляли меня больше ее незатейливые прелести и неудержимая пылкость. После встречи с Мари я вообще все плотские радости жизни как-то иначе стал воспринимать. Не то чтобы они перестали меня интересовать, нет, не так. Я стал смотреть на них с какого-то другого, невидимого прежде ракурса, и оказался он приглядней и ярче чем тот, прежний. Связь с женщиной теперь представлялась мне не просто акробатическим трюком, но чем-то значимым, волнительным, можно сказать, сакральным.

Если спящую в моей постели Галю сложно было не заметить, то трезвонящий телефон и дверной звонок я игнорировал без труда и зазрения совести, особенно когда в мою обитель труда пытались прорваться родители.

Так в добровольной изоляции я провел неизвестно сколько времени. И вот произошло долгожданное чудо. Я даже не заметил, как весна уже начала потихоньку накладывать на Питер свои пока еще несмелые, румяные мазки. Как посветлели подсохшие мостовые, как задвигалась темная, степенная Нева, и местами зарозовело вечернее небо. Все тонкие, весенние краски были бы мною проигнорированы, если бы на фоне этого пробуждения и свежести я в один теплый и уже довольно светлый вечер не встретил ее.

Она стояла на противоположной от моего дома стороне Фонтанки. Узнать ее было не трудно по особенной детской грации, по старому пальто и огромному вязаному шарфу.

Я выскочил на Аничков мост и, распихивая прохожих локтями, стал пробиваться к ней, словно к маяку в неспокойном океане. Она заметила меня еще издалека и кротко улыбнулась, когда я подбежал, распугивая прикормленных голубей.

— Ты исчезла, и я думал, что мне все это приснилось, — проговорил я вместо приветствия.

— Извини, я не специально, — прозвенел ее драгоценный голос.

— Не надо, не объясняй ничего, просто скажи — ты ведь настоящая, правда?

— Конечно, — она рассмеялась.

— Хорошо, хорошо, — забредил я, хватая ее руку и поднося к губам.

Я целовал ее тонкие, холодные пальцы, ладони, кисти, а она стояла тихая и покорная, словно так и должно было быть, словно мы знали друг друга вечность и сейчас она кормила здесь голубей, потому что ждала, ждала назначенной мною встречи.

— Ты скучал? — вдруг спросила она, и я встрепенулся.

— Я искал тебя всюду, я даже хотел нарисовать тебя и оживить.

— Зачем?

— Я боялся, что ты мой сон.

— Я не сон, — прошептала она, беря мою руку. — Прогуляемся?

— Конечно!

География наших передвижений была довольно хаотичной. По сути, мы кружили около моей мастерской, забредали в первые попавшиеся дворы, сидели на скамейках, молчали. Говорить почему-то совсем не хотелось, я боялся нарушить хрупкость момента, а она, как я уже понял, была немногословна. В наших вздрагиваниях и замираниях была исключительная созвучность. Даже наше дыхание, поймав одну волну, колебалось на ней в едином ритме, а двигались мы, по какой-то только нам одним понятной траектории.

Так мы бродили, пока не стемнело. Тогда я подвел ее к дверям своего дома. Она, не колеблясь ни секунды и не задавая никаких вопросов, пошла за мной.

На периферии того облака счастья, что раздувалось в моей груди, маячило хлипкое сомнение. Столь просто и легко все случилось, будто мы еще в прошлой жизни договорились встретиться сначала на Марсовом поле, затем на Фонтанке. Словно уже давно обсудили, что каждый раз после прогулки она будет заходить ко мне. Интересно, ее исчезновения тоже включены в обязательную программу нашей мелодрамы? Я решил не придаваться унынию заблаговременно. Сейчас Мари рядом, ароматная и розовощекая, она настоящая, хоть и воздушно-зыбкая, но все же, как никогда близкая.

Как и в прошлый раз, я самолично избавил ее от верхней одежды, стянул ботики (она снова оказалась в разных носках), провел в комнату, усадил за стол и принялся ставить чайник.

— Ты, наверное, проголодалась?

— Пожалуй, что да.

— У меня есть яйца и фасоль, ты ешь фасоль?

— Думаю да, — немного подумав, ответила Мария.

Она была все той же Мари — моей тихой, загадочной нимфой, моей тайной и музой.

Я приготовил яичницу с фасолью из банки, и моя тоненькая девчушка с поразительным аппетитом умяла ее. Пока она ела, я сделал с нее пару набросков в карандаше.

— Как ты это делаешь? — спросила она восторженно, когда увидела довольно схожее с оригиналом лицо на картонке.

— Что именно?

— Ты перенес мое лицо на бумагу. Это магия, да?

— Нет, Мари, — рассмеялся я, — просто мастерство. Трюк, можно сказать. Рисовать тебя с натуры гораздо проще, нежели по памяти.

Я откопал работу, иллюстрирующую мой сон, где она сидела на аметриновом троне, перебирая нитку с крупными бусинами. Мне казалось, что я передал ее облик довольно точно, и так оно и было, но в рисованной Мари не хватало какой-то невероятной, сверхъестественной прозрачности и зыбкости. Живая Мари со своим замирающим придыханием и влажным, полуотстраненным взглядом была в сотни раз тоньше и нежней той куклы, которую я намалевал.

Но мою гостью портрет привел в восторг. Она гладила его своими тоненькими пальчиками, взгляд блуждал по холсту, словно в поисках лазейки, через которую можно было бы попасть в написанную залу.

— Как ты туда проникаешь? — ошарашила она меня этим неожиданным вопросом.

— Откуда ты знаешь, что я могу туда попасть?

— Ну как же? — удивилась она. — Ведь если я могу существовать здесь и там, — Мари ткнула ноготочком в свое изображение, — значит и этот дворец существует еще где-то.

— Он существует Мари, существует, и я обязательно тебе его покажу, потому что он создавался для тебя одной, — пообещал я, все больше и больше шалея от ее непосредственности.

— В самом деле? Ты построил его для меня? Как же ты добр, — проговорила она дрожащим голосом и осторожно взяла мою руку.

Она стала целовать ее, как это совсем недавно делал я, стоя на продуваемой набережной.

Этот ее внезапный порыв и безоговорочная вера во все, что я говорю и смутил, и взбудоражил меня. В груди моей словно стая птиц всполошилась, все затаенные, запрятанные в дальний угол желания взорвались во мне, подавляя волю. Я взял ее розовое личико в свои ладони, поднял кверху и, дурея от тишайшей ее покорности и безмерной благодарности во взгляде, стал целовать его. Как-то неуверенно и спотыкаясь, не понимая как подступиться к этой эфемерной, мистической красоте. А она стояла, словно упругая струна, непроизвольно вздрагивая от моих робких касаний, послушно подставляя фарфоровость своего лица для новых поцелуев. Тогда я осмелел и прикоснулся к святая святых, разводя пунцовые створки рая, своими губами. И тогда все ее тело заколыхалось, зашуршало, заволновалось. Я отстранился, в ужасе подумав, что поспешил.