Прощались на вокзале, уже под утро. Малость протрезвевшие, но всё еще хорошие, в обнимку стояли на сочинском перроне. Колесом своим Грива в особо проникновенные секунды нежно грохал друга по лопатке.

— Слушай, брат, — барахтал хмельно слова, — мы же могикане. Тут только обнюхивают, а мы ещё когда попробовали. Стиляги, хиппари — понятно, но и с нас чума пошла, сдали Родину за жвачку офицерские дети. Нет, мы — конкистадоры! Привезли земелям адидасовский триппер… а им хоть бы хны, своего хватает, чтоб надёжно загнуться. А так оно — да, заграница нас слопала, добивает теперь водярой. Вопрос знатокам: как насчет деревни Глуховка Саратовской области? Золотые семидесятые. Сухого не видел. Дед мой керогазил, пока ноги не отваливались. Он их за печку — и до гастронома по-пластунски. Из заморщины кругом, заметь, один колорадский жук. Колорадские моему деду видать заливали, не иначе. Продались, — отец всё ноет, — теперь схарчат с потрохами. Чтоб от себя не обделаться — такие страшилки, знают же: если в себя по-честному — будет там, от чего обделаться. Как же я рад тебя, сволочь, видеть!

Спица

Солнце выкатило сонную щёку из-за горизонта, наполнив чёрное лежбище моря плавкой сталью. Опять ужались горы. Все их грозные тени попряталась в каменные складки, в кроны деревьев, рассыпалась в крапчатые кочевые шары проголодавшихся за ночь птичьих стай. Лишь серая глыба Ахуна по-прежнему высилась грозно.

Ступать в тишине, по мягкому санаторскому ворсу, нарезанному золотом утренних лучей, предвкушая встречу со своей койкой, было счастьем.

Ну вот, заперлись. Постучал ещё. С пятого раза, наконец, возня, босоногие шлепки. Сквозь узкий проём — довольное, в простынных рубцах, лицо каптри.

— Тих, тих, барабанщик, я это… не один… погуляй ещё. Можешь к Мурзу. Он на 4-м, у рентгенолога.

— У кого?

— Вместе вчера пили. Вот такой дядька. Настоящий сумасшедший. Выручай.

На 4-й Никита не пошёл. Спустился к воде. Хорошо — ни души, только море со сна сладко потягивалось волной, и шустрили по блестящей намытой гальке неведомые хрупконогие птички, то надменно замирая вслед отползающей пене, то давая трусливого стрекача на своих голенастых тростинках, прочь от её косматого набега. Шеренга облупленных лежаков напоминала больничную палату после дружной выписки. Никита взял один, отволок за редут кубов-переодевалок, парящих на тонких подпорках. Лёг — и тут же сорвался в сон.

Проснулся уже в полуденной бане. С неба лилась жара; потная заводь в волосах, по спине — ручьи с запрудами в складках рубашки. Кругом — плескучий пляжный галдёж. А у кубов отросло еще по паре ног. Тюль предрассветного марева отдёрнули, и у кабинок появились ходульки. Где кривые, кавалерийские, косматые, где — гладкокожие, стройные. Перед ним — шишковатые детские спички, заплетающиеся в плавках. Рядом с ухом звенел невидимый шмель — тише, громче, совсем смолкая; обнюхивал его, будто собака. Лёжа в звенящем похмельном оцепенении, Никита наблюдал за неуклюжими танцами-переступами, а солнце, обманувшее редуты переодевалок, шкворило уже отвесно, выгоняя из пор хмель и вчерашние невероятные воспоминания: надо же такому привидеться, или взаправду было — школьный дружок Грива вчера с пальмы свалился?

С одной из кабинок — чудные ножки, — на серый каракуль гальки свалилось, тем временем, махровое снеговой белизны полотенце. Незнакомка присела, явив спелые, в серебре влаги, бёдра, и тут же — проворную ручку, сцапавшую махровый сугроб обратно. Распрямившись, ножки озадаченно потёрлись друг о дружку, согнулись вновь, и опять из, под железной юбки рыскнула рука. Тщательно охлопала камушки справа, слева. Продвинулась дальше, слепо шаря и дрожа от напряжения пальчиками. Самую малость не дошла.

Он оторвал себя от лежака. Приблизился. В камушках блестела никелированная спица.

— Ваша? — подал над кабинкой.

Молчок.

— Держите, — повысил голос.

— Ой, спасибо. Ищу, ищу! — голос без возраста, глубокий и не в меру громкий.

Майорша, капитанша? — гадал Никита. Кожа — вроде как у капитанской дочки, с аппетитной полнотой. Такая бывает чаще у семнадцатилетних, а в восемнадцать, как по команде, спадает: уже не глупая сдоба — линии, черты, изгибы. Вертя пляжный камушек, он колебался: выйти к воде, не выйти? Из-за дальней в ряду кабины мелькнули те самые ножки — сомнений нет; вспыхнуло то самое беглое полотенце. Белобрысая, загорелая сверстница с гибкой ивовой худобой и следами не совсем истаявшей сдобы. Пошла по хрусткому каракулевому ковру к лестнице. Поравнявшись с ним, сверкнула никелированной иглой: благодарю. Не останавливаясь, собрала волосы на затылке, воткнула спицу в пучок.

— Еще раз — спасибо! — и опять слишком уж на повышенных.

Горячечно-влажный блеск карих глаз…

Та девушка, пролетом ниже, в день приезда… Ведь это, кажется, она…

Галька шептала под лёгкими шажками. Никита раздумывал: обернуться, нет? Решился. Девушка пятилась лицом к нему, довольно сияя, словно убедилась в который раз — её магнит и не такие шеи сворачивал. Кивнула в сторону лежаков, и опять чуть ли не криком:

— Тоже раз заснула у воды, а море возьми и стащи вещички! Койки не хватило? Ты вроде из 22-го?!

— Ага… уже уходишь?

— Что?!

— Хотел узнать: уже наверх?

— Не слышу, — сунула пальчик в ухо, пошерудила.

Понятно — воды набрала.

— Я говорю — уже наверх?

— Палит вон как. Плохое уже солнце.

Подсушила рукой влажную солому волос. Вновь попятилась, теперь уже всерьёз занятая ухом, через шаг одноного пританцовывая, прокачивая его ладошкой.

— Сжариться можно. Тоже пойду, — кивнул на лестницу Никита.

Улыбнулась. Дотянув его до ступенек, показала спину, словно бросила верёвочку: теперь сам — если, конечно, хочешь. Начала подниматься, ритмично покачивая попкой под голубенькой юбочкой. Он шёл немного позади, изводясь вопросами: не слишком ли откровенно увязался? Да, приветливая девушка, вежливая, поблагодарила за помощь, что он себе напридумывал? В туфлях кусался песок: откуда он тут? И Никита, не зная, чем заполнить безмолвное восхождение, приступил к безыскуснейшим уловкам:

— Чёрт, откуда здесь песок-то, кругом же галька?

Пожав плечами, блондинка шутливо хмыкнула:

— С Крыма намело.

Ну вот, уже смеется. В пору притормозить, но его вопросы неостановимо множились.

— И как ты тогда без одежды?

— Купальник.

— Черт, в самом деле.

— Это был обычный пляж. Что подумал?

— Подумал, в купальнике далеко не уйдёшь.

— Сразу ясно — не местный. Летом — нормально. Платья жалко.

— Наконец-то вижу настоящую сочинку.

— Хостинку.

— Ну, извини. Тут есть и необычные пляжи?