— Жизнь, брат, наклонит, — искренне посочувствовал друг. — У меня тоже классики. Бандосы, коммерсы, отморозки. Раз, правда, крутил бизнес в долях с профессором астрофизики. Пуховики, варёнка… Вот лоб был, Лобачевский. Ну, а как ты вообще? — азартно сифонил он носом, — Чем занимался, что видел?

— Я…Ну, я… — и тут пробел, обрыв мысли, шарь ни шарь — пустота в голове. А что он, действительно, видел? Чем занимался почти три года? Бегал по репетиторам, копался в книжках, тух летом с родителями на даче. В сравнении с другом — унылое болотце, скучная жизнь. И рассказать нечего. Никита запнулся, как-то сник, а Лёша продолжал фонтанировать:

— Год в Гомеле, на рынке — челночил в Польшу. Потом Харьков — парфюмерия, бытовая химия. После Харькова — Одесса, Никополь, Ростов — тампоны, памперсы. Хоть знаешь, с кем говоришь? Я первый, блин, кто сюда памперсы привёз! А сколько влетал и поднимался… Нормально, рабочий момент. От такой жизни даже кайфую. Кто-то от баб, водки, а я — от горок этих русских. Нашёл, потерял, снова поднялся. Главное — сам себе хозяин. Башка вроде есть, руки тоже, чего еще надо? Балдею, если честно, Растёбыч, от этого нового времени. Отец за Уралом всё лямку тянет. Как муха в паутине, залип в своем позавчера. Уснул или усыпили его там, хер знает. Всё у него «без вариантов», все продались, кругом кидалово, обман… А я так думаю, мухоморы к нам в рот сами не лезут. Главное — вовремя башку в руки взять, выбрать-то всегда можно.

— Выбор разный бывает, посмотришь — какой там выбор, — глубокомысленно заметил Никита.

— Да ну, Растёбыч. Раньше — понятно. Сейчас его столько… вон — море, и не фуфловый, типа раньше. Будешь хоть иногда голову включать — вырулишь. При папиках только и был овечий, сейчас — твой. Стою, бывает, с колесом… хватает, конечно, идиотов, но большинство… им не особо до выигрыша, простодырам этим, деньги в предпоследнюю очередь. Стрелка завораживает, зуб даю. Тянет как магнит. Соскучились же хромосомой: азарт, игра, чёт-нечет… Смертельно соскучились. Наконец-то можно сделать свою ставочку. Свой выбор. Накушаются, пойдут выбирать уже зряче, вот тогда придётся мне переквалифицироваться, хе-хе.

Вышли на берег, взяли правее от волнореза, где дубасила по ушам дискотека. Сели у воды на какую-то мощную корягу. Бутылочка, как тогда на немецкой реке, пошла из рук в руки.

— Здесь-то как? Вправду с папиками? — принялся выспрашивать Грива.

Преисполненный гордости, что и сам имеет историий, Никита блеснул афёрой с путевкой, рассказал о последних приключениях с друзьями-подводниками: «Такие черти, спирт — стаканами глушат, весь санаторий от них на ушах!»

С важным видом достал свою ксиву.

— На мичмана глянуть хочешь?

— Ёлки, ты, что ли?! — рассмеялся Лёша, — Ни фига себе — с я-ко-ря-ми! А так папик не мог засунуть?

— Только до шестнадцати. И то — если с родителями.

— Слышал, по такому — метро там у вас бесплатно.

— Бесплатно-то бесплатно, если отец не заберёт.

Цветная плёнка

Грива вытянул из-под коряги бутылку, глянул на остатки сквозь просвет дискотечных огней.

— А вино то наше — ку-ку. Тебе как, прижилось? Еще одну?

Тренировки с видяевцами закалили — ни в одном глазу, только тёплая нега по жилам и лёгкость пуховая в голове.

Друзья двинули обратно к ларьку, обнявшись, вспоминая дрезденские истории.

— Остановку-то в Клотче помнишь?

— Ещё бы, красиво нас взяли, такой эскорт на эмцетах.

В дрезденском кинотеатре «Шайба», в 86-м году крутили штатовский фильм «Бит стрит» — кино о брейке, граффити, зарождении бит-музыки. Это было помешательство. Ходили они с пацанами раз двадцать, и потом на школьных дискотеках, отгораживаясь кругом от комсоргова взора, отчаянно копировали «лунную походку», пускали волну, делали закоротившегося электрика. Скоро вовсю расписывали нитрокраской армейские заборы: Break-dans, Ramo, Beat street. А как-то, осмелев, в пух и прах размалевали немецкую остановку. Полночи при свете фонариков, в чаду нитрухи корпели, и вышел шедевр: громоздящиеся небоскрёбы города-дьявола, а на переднем плане — брейкер крутит вертушку. Перемазанные, счастливые, стоят, любуются, — и тут в фантастических гермошлемах на двух эмцетах, из мрака, совершенно бесшумно — полицейский патруль. Ботфорты, краги, в катафотных орденах кожанки… Все очень серьёзно, внушительно, и вместе с тем нереально, по-киношному. От такого грозного великолепия их здорово перемкнуло — застыли, не могут двинуться. А полицейские медленно стягивают капли шлемов, слезают со своих коней. Плавные суровые робокопы идут к ним — парализованным советским соплякам. Что-то спрашивают со своим стальным немецким отскоком в согласных, тычут дубинками в шедевр. Наконец, понимают, кто перед ними, и тут у обоих такая усталость в глазах, оккупационная безнадёга: русские, снова русские.

Ломаной смесью, с пугающей в тоне корректностью, объясняют — надо вернуть, как было: «Обрат… делать обрат… чист и хорош, — показывают на часы, — зибен ур. Мы ждать. Найн — ехать к ваш командир».

Направляют дубинки в сторону части, в сторону военного городка.

Художники судорожно кивают: «Мы сделаем „обрат“, „чист“ и „хорош“, потому как в курсе: если ехать к „командир“ — с родителями за двадцать четыре часа можно загреметь обратно в Союз». Насмерть перепуганные, седлают свои велосипеды и мчатся в городок. КПП, ворота, сонный дежурный — долетели мигом. И тут удача: солдатики-духи в ночную, белят тополя штабной аллеи. Громыхая ведрами о рамы «Димантов», художники крутят назад по спящему району Клотче, к месту преступления. А там уже никого. Укатили, не дождались — тоже в курсе про русский страх двадцати четырех часов. Пусто, лишь из-за шторины в доме напротив — морщинистая улыбка сознательной немецкой бабушки-стукачки. Орднунг есть орднунг. К утру они вернули «чист» и «хорош». Тогда сошло с рук, пронесло. И скоро друзья взялись за старое. Правда, теперь всё было невинней. Под стекло на доске объявлений Дома офицеров вывесили художества по мотивам всё того же вражеского «Бит стрита». Исключительно в себе носить не могли, о чудо-танце должны узнать все. Начальник ДО прапорщик Дудуш, не раз гонявший их с паркета актового зала, быстро смекнул, чья это самодеятельность. Сигнал пошёл отцам, командирам отцов, в школу. Вызнал, понятно, и об авторстве заборных граффити. Никита долго помнил перлы тогдашней отцовской брани: «Негры-сифилитики корчатся, и эти остолопы туда же! Языком мне вылижешь все заборы!»

На неделю он был заключён под домашний арест. Двухкассетник «Шарп» вместе с коллекцией радио-хитов отец изъял. Ни магнитофона, ни тех плёнок Никита больше не видел. В школе их выволакивали на экстренном собрании, вменяя пропаганду чуждого образа жизни. Выволакивали — с отцом не сравнить — скучно, без задора, ни в одно своё слово не веря, под зевотные смешки сочувствующих одноклассников. Выволакивальщики, и те улавливали: вот-вот провоняет совок, 86-й как-никак год. Да и с родины приходят небывалые вести: нужно проветривать, потому как тухло, выходит, все эти годы не за бугром, а строго наоборот. Для группы войск запоздалые вести: кто, как не советские граждане ГСВГ, различали острей, откуда — веет, откуда — разит.