К набережной, вниз, уходила едва освещённая дорожка. Никита свернул. Вдали, на клешне волнореза, семафоря светомузыкой, громыхала дискотека. И тут — сзади — запыхавшийся окрик.

— Растёбин, стоять!

Никита испуганно обернулся.

Грива

Напротив, оттягивая пальцами карманы, пижонисто покачивался на каблуках тот самый уличный крупье. Под мышкой — колесо фортуны, как пятак в прорези.

— Что, халявщик, решил обыграть моё казино? А я смотрю — он, не он? Правда не узнал, или прикидываешься? Ладно, а так…

Парень подпихнул козырёк, вздыбив головной убор, и Никита обомлел. Лёша Грива — Гривенник. Школа № 15 ГСВГ, дрезденский одноклассник, интеллектуальный раздолбай и предприниматель.

— Ты с какой пальмы свалился?

— Я даже спрашивать не буду. И так знаю — небось предки жариться притащили. Как же я рад тебя, сволочь, видеть! — прокричал Грива и двинул на Растёбина.

— Рехнуться! ГСВГ! Дрезден! Ликер под мостом у Эльбы, помнишь, как глушили?!

— Еще бы! Лохотронщик хренов!

— Но-но, всё по чесноку, бизнес!

— Свисти, знаю я!

— Вот же нарисовался, красавец! Раньше не мог? Мне утром в Туапсе — я ж перекати поле, — будто для наглядности, Лёша крутанул свой диск. — Как хочешь, мы должны отпраздновать, — сказал и нетерпеливо шмыгнул носом.

Никите вспомнилась эта его привычка: когда что-то наклёвывалось — гулянка, выгодное дельце, — он всегда азартно шмыгал своим длинным соплом, и в птичьих глазах бегало электричество.

Невообразимо, Лёша Гривенник — первый в классе точный мозг, специалист по верхнему брейку, торговец крадеными немецкими мопедами, стоял сейчас перед ним, здесь, в центре Сочи, и шало сиял. Грива был первым, кто затащил Никиту в немецкий гаштет: тёмное пиво «Радебергер», в микстурной прогорклости которого Растёбин не нашёл ничего приятного; первый, кто гонял по городку на «Симсоне-Эндуре». С иномарок, правда, сдирать эмблемы придумал не он, но он был первый, кто наладил в школе торговлю этими эффектными бесполезными блестяхами. За пять марок, подлец, впарил Никите кольца «Aуди», которых, чего уж скрывать, хотелось до дрожи, и которые даром были не нужны — висели потом дома на гвозде (не цеплять же их, как первокласснику, на портфель). Грива ввёл в школе моду на новый тип дружбы. Такая только нарождалась. По тогдашним меркам — неправильная дружба. Нечто необычное, скрепленное взаимной выгодой и в этом бесстыдстве откровенное. В общем, полное противоречие с канонами дружбы привычной — мушкетёрско-советской. Может, по-своему так и честней, размышлял Никита, ведь у каждого есть пределы альтруизма, но всё же какая-то это недодружба. За друга умирать нужно, а разве пойдёшь на смерть за компаньона? За кого бы мог умереть он сам — Никита не знал, но был уверен — умирать, если уж дружба настоящая, непременно надо. Главной притягательностью в новой дружбе было иное — природный магнетизм Гривы. И потом, чувак занимается коммерцией, дела делает, посвящает порой и тебя в тонкости бизнеса, бывает, в долю берёт, и вот ты уже сам чувствуешь, что сделал шаг в сторону суровых взрослых отношений. Внешне Лёша был компанейским, даже доверчивым; нередко в нём просыпался бескорыстный транжира, не жмотившийся на друзей, но в какой-то миг всю дружбистику сдувало, вперёд вылезал расчётливый бизнесмен, зашибающий пфенниги и марки на всём, что под руку подвернётся. Среди своих он без зазрения совести спекулировал дефицитными шмотками, решал за мзду контрольные по алгебре, продавал велики, толкал музыкальные записи или мог, как тогда, с кольцами Aуди, в две секунды объяснить, что без этого хромированного хлама счастья не видать. Все знали: выжига-Гривенник своего не упустит, но мало кто на него обижался: дружеский свой бизнес Лёша проворачивал с обезоруживающе честным лицом, всем видом давал понять: его нажива — дело десятое, главное — ваши желания и прихоти. Грива не стыдился именовать себя спекулянтом, при случае разъясняя отсталым, что всякий экономический прогресс на спекуляции и зиждется.

— Жлоб ты, Грива, аферист, — язвили его.

В ответ спокойно, без тени обиды, словно втолковывая недалёким элементарную математическую формулу, он развёрнуто, с примерами, отвечал.

— Это работает малость не так. Представь, ты посреди пустыни, вылакал все запасы воды, яйца всмятку, и тут я — твой спаситель с драгоценной влагой. Пёрся за тыщу километров, потратил уйму сил, времени, сам чуть не спекся в угольки. Неужели мне не причитается маленький навар? Это тебе не минералку за углом купить, сечёшь разницу? Любой спекулянт — немного джинн. Потёр ты лампу, и вот он я — чего изволите?

— Толкать умирающему воду, да еще с накруткой… цинично, Грива.

— Ты, значит, лопух, усосал всё разом, а я получаюсь циник и людоед? Типичный приём халявщика — обвинить в аморалке, чтобы поиметь задарма. Тебе вот кровь из носа нужен последний хит Бронски Бит, а самому ж плевать, что Грива не спал ночь — ловил радио Монте-Карло.

Никита потянул его на пирс, откуда били лучи дискотеки.

— Нет, туда не пойдем. Пойдем в центровое место. Паси, — выпятив живот, Грива расстегнул барсетку, тут же вспухшую рублёвыми жабрами, — можем себе позволить, мы сегодня богачи!

«Мы», — он всегда умел зайти с нужного бока, мысленно улыбнулся Никита.

— Есть тут один ресторанчик… — приобняв Растёбина, Грива развернул его было обратно в подъём.

Никита почувствовал себя неловко. В глазах друга сейчас горел искренний порыв, и всё равно он ощутил дурацкую эту принуждённость. Даже зная, что Леша угостить умеет и вряд ли даст заплатить хоть копейку, трудно было представить, что тратиться он станет легко, ведь коммерс не тратится даже — всегда по живому от себя отрывает, а это больно, наверное.

— Ну их, рестораны, давай лучше, как у Эльбы, — бутылочку — и к воде.

Грива задрал голову к небу, словно вдруг решил подсчитать, сколько там звёзд болтается. Скалькулировал, вздохнул, рубанув рукой воздух: мол, хер с тобой, уговорил.

— Ладно, тогда, у Эльбы, вроде как лучшее наше время было.

Неловкость Никитина тут же ушла. Он такой, какой есть — Грива, и Никита рад его видеть.

Дорогой к ближайшему ларьку и обратно к морю, друзья гомонили наперебой. Сколько в памяти из тех дрезденских времен, сколько всего за эти почти три года…

Никита дважды не поступил. Грива и не собирался поступать.

— Вот мой диплом, — стучал он в свой разнумерованный блин, как в бубен, и нараспашку скалился, словно обманул все чёртовы альма-матеры.

Никита заделался москвичом, даже почти успел влюбиться в столицу:

— Москва — это громада, махина!

А Грива, едва поезд пересек границу, распрощался с родителями, отправившимися дослуживать за Урал.

— Прокатился не слабо, весь юг исколесил.

— Не поверишь, — продолжал Никита, — кто б мне после выпускного заикнулся про школьную макулатуру… а с поступлениями этими — как накрыло, не оторваться от чёртовых классиков — книжку за книжкой…