Они ещё полежали в смертельную обнимку — часть ротозеев успела умять обед и вернуться — и одномоментно распались, только сроднившиеся так чуют друг друга.

Мичман с тяжелой одышкой навалился на опрокинутый стул, словно вскарабкался от высокой волны на буй.

А генерал превратился в настоящего паркетного генерала: лежал, распятый усталостью, раскинув по сторонам жёлтые у подмышек руки:

— Нюхнул? Теперь у меня запомнишь, сученыш. А нет — убью.

— Да унюхайся, сапог. Даром не надо. Вот же дуб стоеросовый! Отелло хренов!

— Ага, нюхнул, значит. Ну, теперь-то запомнишь. А нет — железно убью.

Добрый совет

Хоста — это просто costa. Cоsta — это просто «берег». Оттоптанный когда-то предприимчивыми римлянами под работорговую факторию черноморский брег. Незамысловато, без особой фантазии. Возможно, в тот первый день, когда римляне прибыли, их подвело воображение: мутило с вчерашней бочки рома, был час римской сиесты… Да и чем могло южное воображение здесь подкормиться? Всё то же — пышное, знойное, стрекочуще-щебечущее, что и в родных краях. И горы — так себе, поросшие мшистой плесенью приземистые гранитные обломки. И речки не особо истеричные, — вялые желчегонки, сочащиеся из прелых разломов этих карликов. И солнце — ломотный желток, один в один что дома. Берег как берег, ничего особенного. Разве что рабы.

«Не отсюда ли все-таки название? Ведь другим значением латинского корня cost, который и обозначает на самых ранних картах это черноморское местечко, является не что иное, как „цена“. Однако установить точное происхождение слова до сих пор не представляется возможным», — последнее, что сообщала замурзанная брошюра об истории городка, найденная Никитой ещё пару дней назад на антресолях в номере.

Закрыв книжицу, Растёбин отложил её и попытался представить причаливающий к мысу Видному первый фрегат.

«Ничего из ряда вон, — размышляли тем временем римляне, вглядываясь в ажурно-зелёную окаёмку хрустально-сиреневой бухты. Разве что гурты невольников, торчащие арбузными семечками из буйных береговых зеленей. Пять дукатов за штуку — красная цена».

Впрочем, этой причины хватило, чтобы ребятам задержаться в здешних местах на пару веков. А после, выбрав и распродав невольников, всех до последнего, они погребли дальше, оставив кривыми ножами на ближайшем к воде тисово-самшитовом дрыне примерно такую надпись: «Коста. Здесь были не впечатлённые апеннинские туристы, кроме рабов, ничего не обретшие».

«Цена» или «брег», все одно — заморское любопытство, едва высадившись с корабля, дальше этих семантических кустов нос, похоже, не сунуло. Нелюбознательное, ленивое племя, южная кровь.

Примерно тогда же, пару дней назад, в очередное базарное утро, прихватив с собой книжицу в город, Никита решил узнать об истории Хосты поподробнее. Один старый привязчивый не то адыг, не то убых, поведавший, что с адыгского Хоста — кабаний лог, а с убыхского — и того симпатичней: берегись-река, заслышав унизительно-пресную римскую версию, остался крайне недоволен уроженцами Апеннин.

— Какой, к собакам, просто берег? И ценник пусть себе на одно место натянут! «Не на что у нас глядеть»! Вы Ладо спросите, Ладо вам такую экскурсию покажет. А речки?! А источники?! А пещеры?! А тис?! А мёд?! А самшит?! А водопад?! А Ахун!

«А Ахун!» — в сливовых глазах старого щупленького аксакала гордости и трепета было поровну; редкие усы от возбужденнья встопорщились.

— Кто на Ахун по восточной стенке караб-караб, тому такая радость и воля в сердце — царём себя почувствуешь. Стенка большая, секретное место маленький. Ладо знает место. Никто не знает. Ладо отец сказал, отцу дед. Ладо знает секрет. Ладо платишь рубль, и считай, там побывал. Ладо — это я, — старик отработанным движением вытащил из пыльного пиджака круглую металлическую банку. Под надписью «Леденцы барбарисовые» — грязный пластырь с лиловыми шариковыми буквами: «Экскурссий. Ахун». Снял крышку. Емкость была плотно забита мелочью и бумажными рублями.

— Так в чём, не понял, секрет? Скажешь, отец — рубль твой. — Позгалёв достал купюру.

— Ладо не на базар тут. Базар туда иди, — обиделся старик.

— Аргументировал, отец; твой рубль, — Ян, смеясь, положил бумажку в банку. — Ну, а вы, охламоны? На халяву решили караб-караб?

Никита вытащил медяки, ссыпал. У Алика оказалась юбилейная монета с профилем профессора А.С. Попова.

— Прометей висел, орёл его печень кушал. А знаешь, где висел? Арчил не знает, и Гоги врёт. Ладо один знает, ему отец сказал, отцу — дед. Десять колен. Вся сила в камне. Ладо показывает сильное место, а умный караб-караб в голова делает. Ладо не врать. Ладо деньги взял, теперь жди. Два, три… ну, пять дней — тут, слева, горячий, приятный, очень свободный будет, как у Прометей-джан, — старик бережно коснулся Никитиной груди.

— Значит, мы наверх — в голова караб-караб — и уже цари? Да ты, дед, этот… буддист! — еще громче рассмеялся Ян — Ну, и где твое секретное место?

— Во-он точк, видишь? Голый, голый, — старик указал чумазым пальцем на верхушку Ахуна.

— Да там всё голый-голый! — Ян хохотал в голос.

Дед был симпатичный попрошайка. Кто не знает, где висел Прометей? Никто не знает. А вот Ахун… Наверное, их главное божество — этот самый Ахун, размышлял Никита. Обитает там, наверху, и гора имени его, соответственно. Может, подняться, совершить караб-караб по козьим тропам? Своим нелюбопытством и ленивым воображением мы хуже ленивых римлян, и уж точно не чета первым хостинским аборигенам.

Правда, после обеденной свалки Алика с генералом, когда моряки в полном составе были приглашены на ковер к Лебедеву, Никита увидел всю их троицу в ещё одном новом ракурсе. Слушая речь коменданта, Растёбин вдруг поймал себя на мысли, что теперь у них стало гораздо больше общего с первыми хостинскими рабами-невольниками. (И слева так ничего горячего и вольного не растеклось, как обещал старик-аферист, хотя Никита пару раз мысленно и вознёсся в секретное место на макушке Ахуна).

Сидя за начальническим столом и горько вздыхая, Лебедев рассуждал в том духе, что человечий язык — и это чертовски прискорбно — не про вас, гос-по-да моряки.

— Скверно, что не хотите по-человечьи. А кто правила и порядки — через колено, обижаться не дожен, — так мне видится. Никаких больше увещеваний и просьб. Теперь только на моих условиях, до первой вашей осечки. Пойдёте на саботаж, отвечу — мало не покажется. Вот вы у меня где…

Позгалёв аж заёрзал, взбодрённый столь откровенным разговором. Нетерпеливо потрогал кадык, будто у него там была специальная успокоительная кнопка. От греха подальше сунул кулаки под мышки. Пока Лебедев вёл монолог, Ян утихомиривал себя; дождавшись паузы, с нарочитой неспешностью, с какой предвкушают главное блюдо, заговорил:

— По-человечьи? Полсанатория свидетели — генерал-то напрочь пробитый. Опасен — кидается на людей. Так, Алик? — задал вопрос мичману, неотрывно держа глазами Лебедева. — Или думал, если удостоверения у тебя под замком, мы утираться будем? Алик, чё молчишь?