У меня давно сложились дружеские отношения с ответственным за производство боеприпасов Дитером Шталем. Гестапо предъявило ему обвинение в пораженческих настроениях, за что грозила суровая кара, и Шталь обратился ко мне за помощью. Близкое знакомство с гауляйтером Бранденбурга Штюрцем позволило мне выручить Шталя, и обвинения против него были сняты.

Где-то в середине февраля, через несколько дней после визита Люшена, я сидел со Шталем в маленькой комнатке нашего берлинского бомбоубежища с толстыми бетонными стенами и стальной дверью. Над Берлином свирепствовали вражеские бомбардировщики. Вся обстановка навевала мрачные мысли. Мы говорили об атмосфере, царившей в рейхсканцелярии, и проводимой верхушкой катастрофической политике. Вдруг Шталь схватил меня за руку и воскликнул: «Надвигается кошмар! Страшный кошмар!»

Я начал аккуратно расспрашивать его о новом отравляющем газе, поинтересовался, не может ли он достать немного. Хотя беседа приняла необычное направление, Шталь с готовностью откликнулся на мою просьбу, а я, помолчав, сказал: «Я хочу пустить газ в бункер рейхсканцелярии. Это единственный способ положить конец войне».

Несмотря на наши доверительные отношения, я был шокирован своей откровенностью, но Шталь не выказал ни ужаса, ни волнения. Совершенно спокойно он пообещал в ближайшие дни навести справки и достать отравляющий газ.

Несколько дней спустя Шталь сказал, что связался с начальником отдела боеприпасов управления вооружений сухопутных войск майором Зойка. Тот предложил приспособить для экспериментов с отравляющим газом снаряды, изготовлявшиеся на заводе Шталя. Так уж сложилось, что любому руководителю среднего звена на фабриках, производивших отравляющие газы, было легче получить доступ к табуну, чем министру вооружений или председателю комитета по боеприпасам. В ходе наших бесед выяснилось, что табун эффективен только после взрыва и не годится для моих целей, ибо взрыв разрушил бы тонкие стенки вентиляционных каналов. К началу марта я еще не отказался от своего плана, так как не видел другого способа уничтожить вместе с Гитлером Бормана, Геббельса и Лея, скрашивавших разговорами бессонные ночи фюрера.

Шталь надеялся, что вскоре сможет достать один из традиционных отравляющих газов. Еще во время строительства рейхсканцелярии я познакомился с Хеншелем, главным инженером по эксплуатации здания. Я предложил ему заменить старые воздушные фильтры, поскольку Гитлер не раз жаловался на спертый воздух в бункере. Я даже не надеялся на удачу, но Хеншель тут же приказал демонтировать систему фильтрации воздуха, и бункер остался без защиты.

Однако, если бы нам и удалось немедленно достать газ, ничего бы не получилось: когда через несколько дней я нашел предлог для инспекции вентиляционной шахты, оказалось, что ситуация изменилась. На крышах всего комплекса появились вооруженные часовые-эсэсовцы и мощные прожекторы, а на месте вентиляционной решетки – трехметровая труба. Я в ужасе решил, что мой план раскрыт, но причина была в другом. Во время Первой мировой войны Гитлер в результате газовой атаки на время лишился зрения, и теперь, вспомнив об этом, приказал построить трубу, так как отравляющий газ тяжелее воздуха.

По правде говоря, я даже испытал облегчение. Три или четыре недели обуреваемый страхами, я жил в ожидании неминуемого разоблачения. Мне казалось, что мои намерения легко читаются на моем лице. Эта навязчивая идея была вполне оправданна, ведь после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года стало ясно, что все заговорщики подвергают риску и свои семьи, то есть я ставлю под удар свою жену и всех шестерых детей.

Строительство вентиляционной трубы разрушило не только мой конкретный замысел – сама мысль об убийстве ушла так же быстро, как и появилась. Теперь я считал, что моя миссия состоит не в уничтожении Гитлера, а в разрушении его зловещих планов по превращению Германии в выжженную землю. Это снимало и тяжкий груз с моей души – ведь я не избавился от прежних чувств к Гитлеру, хотя и готов был бросить ему вызов. Пристрелить его я никогда не смог бы, ибо до самого последнего дня его гипнотическое воздействие на меня не потеряло своей силы.

Мое смятение доказывается и тем, что, несмотря на понимание аморальности поведения Гитлера, я не мог подавить душевную боль при виде неумолимо приближавшегося конца человека, прежде столь уверенного в своей непогрешимости. Гитлер вызывал во мне омерзение, жалость и преклонение одновременно.

К тому же я испытывал страх. В середине марта, когда я счел необходимым послать Гитлеру доклад на запрещенную тему проигранной войны, я решил сопроводить его личным письмом. Я воспользовался зелеными чернилами, что было прерогативой министра правительства. Рука моя дрожала. И нельзя назвать чистой случайностью тот факт, что для черновика я взял лист бумаги, на обороте которого моя секретарша напечатала цитату из «Майн кампф», причем на специальной машинке с крупным шрифтом, используемым для депеш Гитлеру. Таким образом я пытался напомнить Гитлеру о его собственном призыве вовремя остановить обреченную на поражение войну.

«Я не могу не послать вам эту докладную записку. Как имперский министр вооружений и военной промышленности, я вижу в этом свой долг перед вами и немецким народом. – Я поколебался и переписал предложение, поставив немецкий народ на первое место и выразив уверенность в неминуемости кары. – Я прекрасно сознаю, что меня ждет суровое наказание за это письмо».

На этом месте случайно сохранившийся черновик обрывается. Последнее предложение я зачеркнул. В новом варианте я отдавал свою судьбу в руки Гитлера: «…возможно, меня ждет суровое наказание».

В конце войны меня отвлекала и успокаивала лишь активная деятельность. Дела министерства я оставил Зауру – все равно военная промышленность постепенно разваливалась[300]. Однако я старался как можно чаще встречаться с промышленниками: необходимо было обсуждать назревшие проблемы перехода к послевоенной экономике.

План Моргентау[301] позволил Гитлеру и партии провозгласить: в случае военного поражения немецкий народ обречен на гибель. Многие поверили, но мы видели наше будущее в ином свете. На оккупированных территориях Гитлер и его прихвостни претворяли в жизнь те же идеи, что были обозначены в плане Моргентау, но гораздо более страшными методами. Однако опыт доказал: несмотря на все старания оккупационных властей, промышленность Чехословакии, Польши, Норвегии и Франции возрождалась, поскольку соблазн использовать их промышленный потенциал для наших нужд оказывался сильнее маниакальных идей самых ортодоксальных идеологов. А как только начинается возрождение индустрии, возникает необходимость укреплять экономический фундамент – кормить и одевать людей, платить им зарплату.