В моем номере висел офорт Кёте Кольвиц «Карманьола» – визжащая толпа, танцующая вокруг гильотины. Все лица искажены ненавистью, и только одна женщина, съежившись, рыдает в сторонке. Эти фантасмагорические фигуры преследовали меня в тревожных снах. Навязчивое ощущение собственной страшной участи, подавляемое или притупляемое дневной суетой, ночью выплыло на поверхность. Восстанет ли народ в ярости и отчаянии против своих лидеров и убьет их, как в «Карманьоле»? Друзья и близкие знакомые иногда говорили о нашем мрачном будущем. К примеру, Мильх категорически утверждал, что противник без долгих церемоний расправится с лидерами Третьего рейха, и я разделял его мнение.

Телефонный звонок полковника фон Белова, моего офицера связи с Гитлером, избавил меня от ночных кошмаров. Всю предыдущую неделю я убеждал Гитлера в том, что сейчас, когда Рур отрезан от рейха, потеря Верхней Силезии приведет к краху всей экономики. В телетайпном послании 21 января я снова обратил внимание Гитлера на значение Верхней Силезии для нашей промышленности и попросил разрешения направить «по меньшей мере от 30 до 50 процентов январской продукции в группу армий Шёрнера».

Этим посланием я также надеялся поддержать Гудериана, который все еще пытался убедить Гитлера отказаться от попыток наступления на Западном фронте и бросить не потерявшие боеспособности бронетанковые соединения в брешь на востоке. В то же время я указывал, что «на заснеженных территориях хорошо видны сосредоточения русских войск и пути их снабжения. Поскольку наши истребители на западе вряд ли принесут ощутимые результаты, есть смысл сосредоточить истребительную авиацию против русских, которым это оружие еще может нанести сокрушительный урон». По словам Белова, Гитлер с саркастической улыбкой заявил, что мое предложение своевременно, но никаких конкретных приказов не отдал. Считал ли Гитлер своими истинными врагами западных союзников? Испытывал ли он симпатию к сталинскому режиму? Мне вспомнилось множество его замечаний, которые можно было бы истолковать именно таким образом и тем самым объяснить его поведение в то время.

На следующий день я попытался проехать в Катовице, центр силезского индустриального района, но так туда и не добрался. На повороте обледеневшей дороги мой автомобиль столкнулся с тяжелым грузовиком. Меня с такой силой бросило на руль, что рулевая колонка погнулась. Я сидел на ступеньках деревенского кабачка, бледный и растерянный, жадно хватая ртом воздух. «Вы похожи на министра страны, проигравшей войну», – съязвил Позер. Отремонтировать автомобиль не представлялось возможным, и меня подобрала машина «Скорой помощи». Когда я пришел в себя, мне удалось дозвониться до своих сотрудников в Катовице и выяснить, что все наши распоряжения исполняются.

По пути в Берлин я заехал к гауляйтеру Бреслау Ханке, и он провел меня по недавно отреставрированному партийному штабу, построенному великим архитектором Шинкелем. «Русским это здание не достанется! – взволнованно воскликнул Ханке. – Я лучше сожгу его дотла!» Мои возражения на Ханке не подействовали. Плевать ему на Бреслау, если город попадет в руки врага, сказал он. В конце концов мне удалось убедить его в художественной ценности здания и отговорить от вандализма[298].

Вернувшись в Берлин, я попытался показать Гитлеру некоторые из многочисленных фотографий, которые сделал во время поездки. На них были запечатлены страдания беженцев. Я еще лелеял надежду пробудить в Гитлере жалость к этим несчастным – женщинам, детям и старикам, в жуткий мороз тащившимся навстречу своей горькой судьбе. Мне казалось, что я смогу убедить его перебросить хотя бы часть войск с запада, чтобы приостановить русское наступление. Однако, когда я положил фотографии перед Гитлером, он резко оттолкнул их, и я не знаю, слишком сильно тронули его страдания людей или же они ему были абсолютно безразличны.

24 января 1945 года Гудериан разыскал министра иностранных дел Риббентропа, разъяснил ему военную обстановку и напрямик заявил, что война проиграна. Риббентроп что-то промямлил и попытался увильнуть от ответственности, поспешив сообщить Гитлеру, что начальник Генерального штаба почему-то изложил свое мнение о военной ситуации ему. Два часа спустя на оперативном совещании Гитлер, задыхаясь от ярости, предупредил, что любые пораженческие заявления будут сурово караться. Все его подчиненные должны обращаться только к нему. «Я категорически запрещаю всякие обобщения и заключения относительно общей ситуации. Это моя прерогатива. Отныне любой, кто посмеет сказать, что война проиграна, будет объявлен предателем со всеми вытекающими последствиями для него и его семьи. Я буду карать, невзирая на ранг и авторитет!»

Никто не посмел сказать ни слова. Мы выслушали предупреждение молча и также молча покинули помещение. Отныне на оперативных совещаниях прибавился один частый гость. Он держался в тени, но одного его присутствия было более чем достаточно. Это был Эрнст Кальтенбруннер, шеф гестапо.

Не забывая об угрозах Гитлера и его все возрастающей непредсказуемости, 27 января 1945 года я разослал отчет о работе военных предприятий за последние три года тремстам важнейшим членам «аппарата индустрии». Я также вызвал бывших работников своего архитектурного бюро и попросил их собрать и надежно спрятать фотокопии наших проектов. У меня было мало времени, да я и не хотел делиться своими предчувствиями и тревогами, однако архитекторы и так все поняли: я прощался с прошлым.

30 января 1945 года я попросил фон Белова передать Гитлеру докладную записку. По чистой случайности дата совпала с двенадцатой годовщиной прихода Гитлера к власти. Опираясь на статистические данные, я утверждал, что в сфере тяжелой и военной промышленности война уже закончена и, учитывая ситуацию, мы должны – вместо выпуска танков, авиационных моторов и боеприпасов – заняться обеспечением населения продовольствием, теплом и электричеством.

Чтобы окончательно развеять нелепые надежды Гитлера на увеличение производства вооружений в 1945 году, я приложил график выпуска весьма малого количества танков, артиллерии и боеприпасов на ближайшие три месяца и подвел итог: «После потери Верхней Силезии немецкая военная промышленность не сможет удовлетворять нужды армии в боеприпасах, артиллерии и танках… Отныне героизм наших солдат не компенсирует подавляющее техническое превосходство врага». Гитлер продолжал утверждать, что, как только немецкий солдат станет сражаться на немецкой земле, недостаток вооружения будет сбалансирован чудесами храбрости. Моя докладная записка как раз и была ответом на эти высказывания.

После получения докладной записки Гитлер игнорировал меня и даже притворялся, будто не замечает моего присутствия на оперативных совещаниях. Однако 1 февраля он все же вызвал меня к себе, приказав явиться и Зауру. Имея за плечами богатый опыт, я подготовился к неприятному разговору, но одно то, что Гитлер принял нас в своем личном кабинете в рейхсканцелярии, заставляло предположить, что я пока еще не кандидат на наказание за «пораженческие настроения». Второй обнадеживающий признак: Гитлер не заставил нас с Зауром стоять, как обычно, когда хотел продемонстрировать свой гнев, а очень мило предложил сесть в мягкие кресла. Затем он повернулся к Зауру и заговорил с ним. Гитлер казался смущенным и неловко пытался сделать вид, что не придает значения моим возражениям, а просто хочет обсудить текущие проблемы военной промышленности. С нарочитым спокойствием он расспрашивал о возможностях производства в ближайшие месяцы, а Заур пытался смягчить мрачный тон моей докладной записки благоприятными данными. В общем-то оптимизм Гитлера имел кое-какие основания. В конце концов, в последние годы мои прогнозы часто оказывались ошибочными, поскольку противник редко проявлял ту настойчивость, которую я считал необходимым учитывать.