В частном разговоре Гитлер признал мою правоту. Тем не менее я вскоре узнал, что он продолжает обольщаться сам и обольщать других надеждами на скорое появление «чудо-оружия». 2 ноября 1944 года я написал Геббельсу: «На мой взгляд, неразумно внушать народу надежды, которые мы вряд ли сможем оправдать… Поэтому я прошу вас принять меры к тому, чтобы в ежедневных газетах и технических журналах не появлялись намеки на грядущие успехи нашей военной промышленности».

Геббельс действительно положил конец всем ссылкам на новое оружие, но, как ни странно, слухов стало еще больше. Только на Нюрнбергском процессе я узнал от Ханса Фриче, одного из ближайших сотрудников министра пропаганды, о том, что Геббельс организовал специальный отдел для распространения слухов. Тогда только я понял, почему эти слухи зачастую были так невероятно близки к истине. Нередко вечерами, после совещаний по вооружению, мы беседовали о новых технических разработках; иногда даже обсуждали возможность создания атомной бомбы. Один из главных помощников Геббельса часто присутствовал – в качестве репортера – на наших совещаниях, а затем оставался и на неформальные обсуждения.

В те бурные времена, когда каждый страстно искал основания для надежды, слухи падали на плодородную почву. С другой стороны, население давно перестало верить пропаганде. Правда, было одно исключение: в последние месяцы войны все большее число отчаявшихся людей искало утешения в астрологических прогнозах, печатавшихся в газетах. Как я узнал в Нюрнберге от того же Фриче, министерство пропаганды использовало их как инструмент манипулирования общественным мнением. Фальшивые гороскопы вещали о мрачных долинах, которые следует пройти, о неминуемых сюрпризах и счастливом избавлении от несчастий. Только в астрологических прогнозах у режима еще было будущее.

Структура управления военной промышленностью, с весны 1944 года находившаяся под контролем моего министерства, к концу осени стала распадаться. Сначала, как я уже упоминал, масштабный проект по производству ракет дальнего действия перешел в ведение СС. Затем нескольким гауляйтерам удалось перехватить контроль за военными предприятиями, расположенными в их регионах. Гитлер эти инициативы поддерживал. Например, было одобрено предложение Заукеля, как гауляйтера Тюрингии, построить большой подземный завод для серийного производства одномоторных реактивных истребителей, которые Гитлер назвал «народными истребителями». Однако вся эта децентрализация уже не могла нанести серьезный ущерб содрогавшейся в предсмертной агонии экономике.

Даже самые отчаянные усилия не помогали преодолеть технологические трудности в разработках нового оружия. Только крайним смятением можно объяснить новый лозунг военного руководства: теперь все надежды возлагались не на «чудо-оружие», а на героизм отдельного солдата, способного обеспечить победу даже с самым примитивным вооружением. В апреле 1944 года Дёниц назначил ответственным за строительство одноместных субмарин и других малых боевых судов бесхитростного вице-адмирала Хельмута Хейе. Штучное производство достигло значительных объемов лишь к августу, когда вторжение в Нормандию успешно свершилось и время для подобных проектов было упущено. Гиммлер, в свою очередь, хотел создать пилотируемые летчиками-смертниками ракетопланы, которые таранили бы вражеские бомбардировщики. Другим примитивным оружием был фаустпатрон – ручной реактивный гранатомет, призванный заменить противотанковые орудия, которых у нас практически не было[292].

В конце осени 1944 года Гитлер вдруг вспомнил о противогазах и назначил особого комиссара по их производству, подчиненного лично ему. В огромной спешке была разработана программа защиты населения от возможной химической войны. Ежемесячный выпуск противогазов достиг двух миллионов трехсот тысяч штук, но не приходилось сомневаться, что еще не скоро все городское население будет ими обеспечено. Местные партийные органы пропагандировали примитивные средства защиты от газовых атак.

Хотя Гитлер говорил об опасности вражеских газовых атак на немецкие города[293], доктор Карл Брандт, которому были доверены профилактические мероприятия, считал, что, скорее всего, шла лихорадочная подготовка к применению боевых химических средств нашими войсками. В список нашего «секретного оружия» входил отравляющий газ табун, проникавший сквозь все известные фильтры противогазов и смертельный даже в минимальных дозах.

Осенью 1944 года одно из совещаний проводилось в Зонтхофене, и Роберт Лей, химик по профессии, пригласил меня поехать туда в его личном салон-вагоне. Обычно, Лей не мог беседовать без крепкого вина и как-то с бокалом в руке, заикаясь от волнения, заявил следующее: «Видите ли, у нас есть новый отравляющий газ. Я сам слышал. Фюрер должен это сделать. Он должен его применить. Именно сейчас! Медлить нельзя! Потом будет поздно! Вы должны убедить его». Я ничего не ответил, но стало ясно, что Лей успел обсудить этот вопрос с Геббельсом, ибо министр пропаганды расспрашивал моих сотрудников-химиков о составе и эффективности табуна, а затем убеждал Гитлера применить новый газ.

Прежде Гитлер отвергал химические методы ведения войны, но теперь на одном из оперативных совещаний в Ставке он вдруг предположил, что использование отравляющего газа могло бы остановить продвижение советских войск. Он стал вслух размышлять о том, что Запад не стал бы возражать против химической войны на востоке, поскольку на данном этапе британское и американское правительства заинтересованы в приостановке русского наступления. Поскольку никто из присутствовавших на совещании не высказал одобрения, Гитлер больше к этой теме не возвращался.

Генералы наверняка опасались непредсказуемых последствий. 11 октября 1944 года я в письме Кейтелю сообщал, что в результате авиаударов по нашим химическим предприятиям мы лишились таких важных базовых составляющих, как цианид и метанол[294]. 1 ноября производство табуна пришлось прекратить, а производство иприта сократить до четверти прежнего объема. Кейтель, конечно, запасся приказом Гитлера ни при каких обстоятельствах не прекращать выпуск отравляющих газов, но подобные приказы уже не имели никакого отношения к реальному положению дел. Я не отреагировал на приказ и распределял химические вещества по собственному разумению.