нет и речи. Но эти фамильярные откровенности могут принять важное значение в иных недоброжелательных глазах, и я бы очень страдала, если бы должна была перед всеми открыть эту таинственную книгу моей интимной жизни на той странице, где так часто с улыбкой, смешанной со слезами, написано имя моей дочери»...

О настоящей ревности со стороны Жорж Санд тут не было и помину, но невольно напрашивались сравнения между собой, уже пережившей и первую, и вторую молодость женщиной, и дочерью, сияющей юностью и свежестью. И размышления на тему о могущей в будущем возникнуть любви между Соланж и Шопеном, по-видимому, не были чужды ей. Соланж же впоследствии постаралась намекать или даже прямо утверждать (например, г. Бриссону), что Шопен был-де в нее влюблен! Женщины типа Соланж, не понимающие чистоты отношений, очень часто воображают, а еще чаще распространяются о нежных чувствах к ним людей, которые были к ним лишь любезны и внимательны. Это своего рода моральный дальтонизм: они все зеленое видят красным!

Мопассан изобразил нам трагическую судьбу женщины, красота которой постарела раньше души, которая не хочет и не может примириться с потерей любви. Жорж Санд, по-видимому, сумела постареть, и мы имеем произведение Жорж Санд, в котором мы находим как бы отражение одной части этих ее огорчений и размышлений. Произведение это – написанная в 1844-1845 г.г. «Исидора», на которой мы поэтому теперь и остановимся.

«Исидора», вещь, в общем, довольно слабая и страдающая и совершенным отсутствием цельности, и даже излишней примитивностью формы.

В начале особенно, где прямо, так сказать, в сыром виде преподносятся, – в качестве чередующихся страниц дневника Жака-Лорана и отрывков из его литературных брульонов,[483] – собственные мысли автора о женщинах, их воспитании, их положении в современном обществе, о воспитании детей вообще, и т. д. – мысли, нужные автору, по его мнению, для завязки и всего построения романа. Но читателя эта форма оставляет как бы в недоумении: что он должен полагать об этих теориях? Принимать ли их, так сказать, за чистую монету, за идеи, высказываемые автором абсолютно и утвердительно, или же это только способ характеризовать личность Жака-Лорана, возможность заглянуть к нему в душу, и таким образом иметь данные для объяснения всех его дальнейших поступков, чувств и мыслей? И поэтому это начало производит странное и неопределенное впечатление. Но если взять эти мысли сами по себе, то поразишься их глубиной и прямотой, силой протеста, слышащегося в них, тем духом свободы и критики существующих порядков, которым веет от них.[484]

Начиная со второй части – вдруг поворот, и сжато и сильно, в немногих словах, развивается все действие романа: молчаливая и скрытая любовь молодой великосветской вдовы Алисы С. к гувернеру сына, и его к ней. Встреча этого последнего с бывшей своей кратковременной любовницей, куртизанкой Изидорой, вышедшей замуж за брата Алисы, тоже овдовевшей и являющейся в Париж, чтобы теперь занять принадлежащее ей в свете место «вдовы графа Т.».

Встретив юношу – предмет своей первой и единственной любви, и тоже единственного из всех ее поклонников, который любил ее настоящей любовью, – искусившаяся во всевозможных интригах Изидора не может противиться соблазну испробовать еще раз на нем свои чары. И действительно успевает увлечь его настолько, что человек, любящий другую женщину глубокой и искренней любовью, совершенно неожиданно становится вновь ее любовником. И затем – обоюдное разочарование! Он, отрезвившись от любовного угара, не может простить себе измены относительно Алисы. Изидора же вновь лишний раз убеждается, что ее пресыщенная душа не может испытать истинного горячего чувства – любви, и что она напрасно испортила свой неоконченный роман, желая его возобновить: в воображении он был чище и совершеннее.

Но этот ложный шаг отражается еще хуже на третьем лице, на Алисе. Не сознаваясь себе, не выдавая себя ни словом, ни жестом, эта гордая и сильная душа страстно любит Жака. Когда она просит его проводить Изидору до дому, она не думает ни о каком испытании его, да об этом не может быть и речи: между ними (Алисой и Жаком) ничего не сказано, и один о другом ничего не знает. Но инстинктивно Алиса чувствует, что вся ее дальнейшая жизнь зависит от того, вернется ли Жак тотчас назад или нет. Если вернется – значит, он рассказал правду: все прошлое, т. е. Изидора, для него умерло и... Алиса может хоть по-прежнему молчаливо любить его. Если нет, – всему конец! Жак не возвращается до полуночи.

И вот тут происходит сцена, потрясающая по своей трагической простоте. Всякому, кто не читал романа, можно посоветовать прочитать его ради того только, чтобы понять и оценить как следует эту великолепную по силе страницу.

Жак, вернувшись домой, мучимый угрызениями совести, не может заснуть. Подходит к окну и видит, что в полусумраке лунной ночи темная женская фигура медленно ходит по террасе сада взад и вперед, как автомат. Проходит час, два, – упорно и автоматично, ни тише, ни скорее, темная фигура ходит взад и вперед. Жак засыпает. Просыпаясь вновь, уже на рассвете, смотрит в окно, – молчаливая женщина все ходит. Наконец, солнце бросает свои первые лучи на верхушки деревьев, и таинственная женщина, всю ночь без устали проходившая, размышляя или решая какой-то роковой вопрос, прекращает свою, словно механическую, прогулку, идет к дому – и Жак видит, что это Алиса – бледная, спокойная, ни звуком, ни жестом не выдающая своих страданий, вполне владеющая собой. «Не сжала даже губ она», можно сказать про нее, как про Татьяну. Алиса пережила какую-то ужасную душевную борьбу, приняла какое-то бесповоротное решение, но об этом никто никогда ничего не узнает.

Эту страницу трудно читать без волнения, в ней слышится пережитая мука, настоящее пережитое горе. Тут нет ни слова, которое не вылилось бы из глубины души автора. Мы не знаем, когда, как и почему пережила подобный страшный час Жорж Санд, но что она его пережила, и пережила именно так – это несомненно. Эта страница трепещет жизнью и затаенной страстью.

Вслед за тем и развязка: Алиса, переломив себя сразу, не выдерживает и заболевает, но опять-таки и тут переламывает себя настолько, что вся катастрофа и даже болезнь ее остаются неизвестными и непонятными даже Жаку.

И все остается тайной, навеки. Две молодые жизни, две глубокие любви навеки ломаются, а два любящие друг друга до безумия человека, живя под одной кровлей, никогда, ни словом, ни взглядом не выдадут своей тайны, и каждый