г. Рошблавом, справедливо указывающим в примечании, что тон этого письма, верно, нарочно немного жесткий и строгий, дабы Соланж «не злоупотребила излишним вниманием матери к ее жалобам».[481] Но такое отношение как-то уж чересчур трезво-рассудочно и так непохоже на ту Жорж Санд, которую мы видим в ее письмах к сыну. Соланж, конечно, это замечала и огорчалась. Но, кажется, даже в ее любви к матери преобладала сторона ревности и зависти над простым чувством любви: она не столько страдала от того, что ее мало любят, сколько при мысли, что больше любят Мориса.

И еще странность: в письмах Соланж к Жорж Санд слышится постоянно какое-то язвительное желание поймать на слове, с примесью совершенно недетских шпилек по адресу матери, постоянно мы видим остроумные отповеди и reparties, и вскоре мы замечаем, что эти письма – точно поединок между матерью и дочерью.

Соланж была всю жизнь глубоко несчастна, хоть и не так, как впоследствии старалась представить, не отступая до конца от своего вечного желания казаться чем-то, позировать. А именно: при жизни матери она ей доставляла, как мы увидим, нескончаемый ряд огорчений, обид, злословила о ней всеми возможными и невозможными способами (до того, например, что уверяла про саму себя, что она «не дочь своего отца»). Мало того, Жорж Санд приходилось и себя, и Мориса охранять от нее в разных смыслах слова – о чем речь будет ниже. А после смерти матери и особенно в последние годы своей жизни Соланж старалась представить себя в виде «несчастного, непонятого ребенка», в виде «обожавшей мать», но недостаточно оцененной матерью и страдавшей от ее холодности дочери. Мы увидим, как это мало соответствовало действительности, и как в течение всей своей жизни, кроме самых первых лет ее детства, она доставляла матери исключительно тревоги и мелкие и крупные обиды, уколы, неприятности и горе, доводившие Жорж Санд не раз до отчаяния при виде той злобы и зла, на какие было способно это сердце, «из которого она хотела сделать святилище всего доброго и прекрасного».[482] Но, повторяем, Соланж всю жизнь была несчастна, как бывают несчастны эгоисты, неспособные любить самоотверженно и лишь требующие, чтобы другие их любили, но достаточно умные, чтобы огорчаться, видя, что это вечно от них ускользает, и что они вечно одни.

В этюде г. Рошблава очень хорошо и беспристрастно изображена эта трагическая судьба натуры сильной, характерной, незаурядной, одаренной и неукротимой, но души ограниченной и не согретой огнем ни материнского гения, ни простой женской сердечности. За многое винить ее трудно: натура и неправильное воспитание сделали ее такой. Она видела вокруг себя много такого, чего молодой девушке лучше было бы не видеть и не знать. Ее природный ум получил развитие широкое, но ее природные инстинкты никогда не получили противовеса в каком бы то ни было незыблемом моральном кодексе, и тогда как она воспринимала умом самые разнообразные общественные и гуманитарные учения и теории, она никогда не научилась и не умела подчиняться каким бы то ни было моральным требованиям, часто даже требованиям простых приличий или нравственной опрятности и порядочности. Да, за многое ее винить нельзя. Но ее можно винить за все то зло, которое она делала сознательно, не только не удерживаемая своим редким умом, но пользуясь им как оружием. Мы невольно вспоминаем по поводу нее слова, часто повторяемые нашим уважаемым другом А. Ф. Кони: «Ум без сердца – ничто. Ум – это лишь орудие, это нож, которым можно и хлеба несчастному отрезать, а можно и убить кого-нибудь на большой дороге».

Все эти черты, странности и пороки Соланж, конечно, проявились и развернулись вполне лишь впоследствии, и о них будет речь в своем месте. Но и в годы (1842-1846) разные черты Соланж уже тревожили Жорж Санд, наводили на весьма тяжелые размышления и глубоко уязвляли ее сердце, заставляя очень опасаться за дальнейшую судьбу подрастающей девушки и за счастье тех, с которыми ей суждено будет жить и сталкиваться. Она старалась бороться с этими чертами или умерять их, и вот тут-то Шопен, – кроткий, воспитанный, деликатный человек, – часто не только не помогал, а противился Жорж Санд.

Отчасти это происходило оттого, что Соланж отлично умела пользоваться его слабостями и теми его привычками, в которых она с ним сходилась, как и во многих его симпатиях и антипатиях. Так, например, они сходились в антипатии к Огюстине Бро, той молодой родственнице, которую Жорж Санд взяла к себе в дом. Или во всем, что касалось внешнего декорума, элегантности, светскости. Отчасти же это случилось потому, что, рано разгадав отношение матери к Шопену, Соланж, как испорченная натура, однажды попробовала отбить Шопена у матери и, будучи еще полуребенком (ей было 14-16 лет), кокетничала с ним довольно не невинно. А он, в свою очередь, человек глубоко нравственный и деликатный, может быть, невольно стал относиться к Соланж с большей нежностью, чем просто к дочери любимой женщины. Получалось положение странное, отталкивающее, неестественное, осложнявшее те и без того неприятные столкновения, которые выходили по поводу Соланж, о характере, выходках, пороках которой Жорж Санд часто хотела бы посоветоваться с ним с полной откровенностью, – да так и делала, – но часто это приводило к совершенно нежелательным результатам.

К сожалению, письма Жорж Санд к Шопену на эти темы все были уничтожены ею, когда они были, совершенно невероятным и похожим на выдумку беллетриста способом, случайно найдены в Австрии и возвращены Жорж Санд Александрами Дюма – отцом и сыном – о чем мы расскажем в своем месте, на основании документов, по большей части неизвестных и неизданных. В напечатанном же письме Жорж Санд к Дюма-сыну, относящемся до того эпизода, мы читаем следующие строки:

«Но тайную сторону этой корреспонденции вы теперь знаете. Она не особенно важна, но мне было бы больно, если бы ее комментировали и преувеличили.

Своим детям, когда они возмужали, все говоришь. Я тогда говорила моему бедному другу все то, что говорю теперь моему сыну.

Когда дочь моя заставляла меня страдать из-за своего высокомерия и резкостей характера балованного ребенка, я жаловалась на это своему другому я. Этот характер, который часто меня приводил в отчаяние и страх, изменился благодаря Богу и маленькой доле опыта. Кроме того, беспокойная душа матери преувеличивает перед самой собой эти первые проявления силы, эти недостатки, которые часто – дело ее собственных рук, если она чересчур любила и баловала.

Обо всем этом по прошествии немногих лет