лишь то, что Жорж Санд называет «кое-какие понятия по истории, литературе и философии», которые будто «вполне могли заменить ему гимназический греческий и латинский язык» (о других предметах не говорится). В другом месте той же «Истории моей жизни» она говорит еще, что «его никогда не привлекало изучение классиков, но под руководством г.г. Пельтана, Луазона и Зирардини он приобрел вкус к чтению и пониманию и, таким образом, вскоре был в состоянии сам себя образовывать и открывать себе те горизонты, куда толкала его природа»... И наконец, что он «мог приобрести те знания по рисованию, которые усвоил до тех пор, лишь инстинктивно»… (Заметим, что ему в это время – 1841 – было уже 18 лет!).

В своих письмах Жорж Санд не раз повторяет, что Морис с азартом, с жаром увлекается живописью. Но из тех же писем видно, что даже этим своим любимым предметом он занимался лишь порывами, по-дилетантски, что мать постоянно должна была его понукать и уговаривать относиться к делу посерьезнее, не развлекаться, не пропускать уроков, не терять времени, а сознательно работать, иначе он никогда не приобретет настоящего знания рисунка, техники и останется любителем (См. ее письма к самому Морису от 4 сентября 1840 и от 6 июня 1843 г.,[461] а особенно письмо к Ипполиту Шатирону от 27 февраля 1843 г.)[462]

Натурой он был разносторонне-одаренной, прямо-таки на редкость одаренной, художественной, – о чем не раз будет речь ниже, – но, строго говоря, навсегда остался талантливым дилетантом. Работал он всегда лишь порывами, увлекался то живописью, то историей, то энтомологией и минералогией, то устройством театральных представлений, – настоящих или марионеток, – и историей театра, причем все эти увлечения приводили к очень уважительным результатам, не приводя, однако, к окончательным победам, к овладению данным предметом наравне с профессионалами.

Рисунки его – о которых мы тоже еще будем говорить, – хотя, впоследствии, и доставили ему даже медаль в Салоне и орден, – кажутся теперь весьма наивными и даже неумело-любительскими. В его карандашных набросках, портретах и карикатурах много сходства с оригиналами. В его иллюстрациях беррийских легенд и типах «Итальянской комедии» много бойкости и фантазии. Но все-таки, это лишь произведения талантливого любителя, а не истого художника. В них не видно того владения формой, того мастерства своего дела, без которого нет истинного художника ни в какой области искусства.

Его коллекции насекомых и минералов и книги о бабочках, необыкновенные по своему богатству, знанию и любви к делу, – не заставили его сделаться настоящим ученым, деятелем, двигающим науку. Его труды по части исторических и культурно-исторических исследований не оставили следа, хотя они и теперь не утратили интереса, являются доказательством опять-таки больших знаний в тех областях, которые он затрагивает, и представляют массу остроумных догадок и изысканий. Наконец, его романы свидетельствуют о живом воображении, умении воссоздавать эпоху и о несомненном наследственном писательском даровании, – но рядом с романами матери все-таки бледнеют и не имеют значения.

Но, как натура, как личность, Морис Санд был вполне сыном своей матери, на которую походил и наружностью, и вкусами и наклонностями, и которую страстно любил. Он с детства привык быть ее утешением и другом, с зимы 1836-37 был с нею неразлучен, с течением времени стал помогать ей в ее работах, делая для нее выписки или отыскивая цитаты и справки в исторических сочинениях.[463] С годами эта привязанность становилась все глубже и сильнее.

Немудрено, что сделавшись взрослым – ему в 1844 г. минул 21 год, – Морис, с одной стороны, понял некоторую ненормальность семейной жизни в Ногане, с другой стороны – стал принимать близко к сердцу все столкновения матери с Шопеном. Причем, разумеется, все те мелочи, которые она, как глубокий психолог, объясняла себе неуравновешенностью гениальной натуры Шопена, его нервностью или избытком чувствительности, и которые, как женщина, любящим сердцем прощала, – все они Мориса сердили и выводили из себя. Он протестовал против них, как против вещей, огорчавших мать, и часто высказывал свой протест резко и раздраженно. С течением времени все это обострялось, особенно в Ногане постоянно происходили неприятные прения и трения, размолвки и – с одной стороны – резкие выходки, с другой – неудовольствие и раздражение, которое затаивалось Шопеном, но тем сильнее его грызло. Жорж Санд говорит об этом так:

...«Из всех огорчений, которые мне приходилось уже не терпеть, а с которыми надо было бороться, страдания моего обыденного больного были не из меньших.

Шопен всегда стремился в Ноган и никогда не выносил Ногана. Он был светским человеком по преимуществу, но света не слишком официального и многолюдного, а света интимного, света гостиных, где человек двадцать, и где в тот час, когда толпа расходится, близкие дома окружают артиста и любезными приставаниями вырывают у него его самые чистые вдохновения. Только тогда он и высказывал весь свой гений и весь свой талант. И тогда же, погрузив всех своих слушателей в глубокое умиление или болезненную грусть, – ибо его музыка подчас вносила вам в душу ужасное отчаяние, особенно когда он импровизировал, – он вдруг, как бы для того, чтобы изгладить у других и у самого себя впечатление и воспоминание об этом горе, поворачивался к зеркалу, потихоньку изменял свою прическу, поправлял галстук и, внезапно преображенный, являлся в виде флегматического англичанина, дерзкого старика, сантиментальной и смешной англичанки или грязного жида. Всегда это были печальные типы, как бы они ни были комичны, но так глубоко понятые и так тонко переданные, что ими бесконечно надо было любоваться.

Все эти дивные, прелестные или странные вещи, которые он умел находить в себе самом, делали его душой избранных кружков, и его буквально разрывали на части. Тем более, что его благородный характер, его бескорыстие, его гордость, его честолюбие в хорошем смысле слова, враждебное всякому тщеславию дурного тона и всякой дерзкой рекламе, неизменная верность в отношениях и удивительная деликатная тонкость обращения делали из него друга столь же серьезного, как и приятного.

Оторвать Шопена от всех этих ухаживаний за ним, связать его с жизнью простой, однообразной и вечно занятой, – его, выросшего на коленях княгинь, – это значило бы лишить его того, чем он жил, правда, жизнью искусственной (ибо, как нарумяненная женщина, вечером, вернувшись домой, он точно снимал с себя свое оживление и силы, и проводил ночь в лихорадке и бессоннице), – но жизнью более ускоренной и оживленной, чем жизнь в уединении или