откровенно, если это вас облегчает. Я не берусь вас утешить. Я думаю, что ваши огорчения велики, и что никто не в состоянии их исцелить. Но если вы испытываете потребность высказать их, ничья привязанность не встретит ваши излияния с большим участием, чем моя.

Откуда вы взяли, что я вас осуждаю? И как вы заслужили осуждение? Я не католичка, я не принадлежу к свету. Я не понимаю женщины без любви и без самопожертвования тому, что она любит. Будьте как можно осторожнее, чтобы этот злой и лицемерный свет не заставил вас потерять ту внешнюю сторону и то, что необходимо для материального существования. Но что касается вашей внутренней жизни, то никто не имеет права спрашивать у вас отчета. Если я могу сделать что-нибудь, чтобы помочь вам бороться со злыми, скажите мне при случае об этом, и вы всегда найдете меня готовой.

Добрый вечер, друг мой. Говорите мне о себе, о нем, о здоровье вас обоих. То, что вы мне даете понять, меня ужасает. Разве ему хуже? Или вы заболели?

Никто здесь не знает, что вы уехали. Я ничего об этом не говорила. Я полагаю, что если были и есть еще сплетни, то они происходят от г. Ф., который пишет каждую неделю, и который всегда своими письмами (я не знаю, заключаются ли в них новости или кумовское вранье) причиняет заметную перемену настроения. Я этого господина знаю лишь в лицо, но мне кажется, что это человек с обнаженными нервами и всегда готовый на всех обижаться за свои собственные несчастья. Может быть, такой характер заслуживает более сожаления, чем порицания, но он делает много зла тому другому, у которого кожа так чувствительна, что укол комара наносит ему глубокую рану. Бог мой, точно не довольно истинных несчастий, чтобы еще создавать себе воображаемые?

Всем сердцем ваша Ж. С.»

Так и представляешь себе бедного «мимозу» Шопена среди всей этой массы жестких, грубых или тягостных и пошловатых впечатлений, заставлявших его страдать, воображать себе всевозможные осложнения или просто коробивших его. Тут и страх быть заподозренным в неделикатности относительно семьи Марии Водзинской – его прежней любви; и страх, как бы эта история с бюстиком, в преувеличенном и прикрашенном виде, через Антека и девицу де Розьер, не пришла обратно из Парижа в Ноган, к Жорж Санд – любви новой (которую, как он предполагал, меряя на свой аршин, этот инцидент должен был бы огорчить и оскорбить). Тут и негодование на эту интриганку де Розьер, «индискретную», сплетничающую, и грубо и хитро пользующуюся своими теперешними отношениями к Антеку и былыми отношениями Антека с Шопеном для того, чтобы втереться в доверие и упрочить собственные дружеские отношения с Жорж Санд. Тут и досада на себя, что он сам ее представил в дом Жорж Санд. Тут и отвращение к громким фразам и к громким скандалам, к внешним неприличиям, вроде демонстративной поездки де Розьер за Антеком, – отвращение к назойливому преследованию любимого друга детства со стороны влюбленной старой девы, непременно желающей навязаться «слабому, честному, но апатичному Антеку». Огорчение при виде поддержки всей этой истории со стороны Жорж Санд, в своем прямолинейном идеализме узревшей здесь достойное всякого сочувствия, возвышенное проявление «свободы чувства», «самопожертвование». И наконец, тут возмущение человека с тонким вкусом, вызываемое всеми этими декламациями против «лицемерного света» и «ужасных светских условностей»       Не мудрено, что бедный Фредерик и жестоко страдал, и дулся, и отмалчивался, и скрывал причины своего неудовольствия, и, понятно, вовсе не желал приезда де Розьер в Ноган.

А Жорж Санд недоумевала, почему он «вдруг» и «без всякой причины» невзлюбил Розьер. Разве бы он мог сказать и объяснить все это? К тому же, Жорж Санд вместо того, чтобы как-нибудь все это уладить, деликатно переговорив с глазу на глаз с ним, пишет об этом той же девице Розьер, а Морис вдобавок объявляет ему «резко», что она-де «превосходная».      

Что касается этой последней, то очевидно, эта особа мало способна была оценить излишнюю дружескую откровенность со стороны Жорж Санд, и вполне прав был Шопен, не доверявший ей и называвший ее «индискретной», ибо вот что пишет эта самая девица своему «предмету» – Водзинскому в двух письмах, напечатанных в книге Водзинского «Три романа Шопена».[459] Они послужат нам как бы эпилогом для этого маленького недоразумения:

...«Впрочем, мир вновь водворился в доме. У Шопена лицо уже не напоминает более старый колпак. Он пробует сочинять, и все мы в дружбе.

Тем не менее, то, что я на днях говорила, справедливо... Любви тут уже нет, по крайней мере, с одной стороны, а есть нежная привязанность, преданность, к которым в иные дни примешивается то сожаление, то грусть, то скука из-за самых разнообразных причин, а всего более из-за того, что их убеждения противоположны.

Я могу лишь говорить ей: «Берегитесь! Вы не измените его идей!» и тому подобное. Она подчас говорит с ним чересчур определенно, а ему это попадает прямо в сердце. Со своей стороны, и у него есть свои мании, свои вспышки, свои антипатии, свои требования, а ему приходится покориться, потому что она – она, а он не в силах бороться. Из чего я заключаю, что жизнь вдвоем должна быть обменом высших взаимных снисхождений и глубокой привязанности.

Что касается меня, то я должна сказать с признательностью, что она была ко мне восхитительно добра. Она писала мне длинные письма по ночам, когда падала от усталости. Она меня наставляла, утешала, защищала. Уже давно она написала обо мне: «Эту девушку приятно видеть, я ею очень дорожу». Она изобразила мой портрет и говорила о моей любви, когда едва нас знала... Да, я видела этот, собственноручно начертанный ею и передающий то, что она обо мне думала, мой портрет, физический и моральный. Я видела мои маленькие «кошачьи» ручки, мой «тонкий и сжатый рот» и мои долгие взгляды, которые следили за ним, как бы для того, чтобы окутать его любовью. Наверное, было целых две страницы обо всей моей особе»...

Второе письмо относится к несколько позднейшему времени.

...«Вчера M-me Санд пробыла в постели до обеда. Вот тогда-то надо видеть Шопена при исполнении его обязанностей сиделки, усердной, изобретательной и верной. Несмотря на его характер, она не найдет другую такую Шиппету, и вот тогда-то она его оценит, может быть, не более справедливо, но она почувствовала бы себя менее Сандом, и с большей терпимостью отнеслась бы к