Розьер, протеже Шопена, обожавшая его и сначала очень им любимая, но тогда вызвавшая (Жорж Санд казалось, что «неизвестно почему») сильнейшее раздражение и враждебность с его стороны. Они дошли до того, что Жорж Санд, которая приняла сторону ее, должна была просить ее не приезжать этим летом в Ноган. Вот два неизданных письма Жорж Санд, относящиеся к этому эпизоду:

Ноган, 20 июня 1841 г.

«Благодарю Вас, дорогое дитя, за ваши любезные письма и за все то, что вы мне сообщаете о Соланж. M-me Марлиани и M-lle Кромбах говорят, что она жалуется на то, будто слишком много работы, и даже – что у нее устали глаза, но я этому не очень верю. Я знаю, насколько она ленива для того, чтобы возможно было довести ее до излишней работы, и думаю, что M-me Басканс знает, что ее голова может вынести безопасно и безвредно.

Теперь скажу вам кое-что еще и о наших тайнах. Здесь существует против вас раздражение, которое не знаю, чему приписать, и которое похоже на болезнь. Я полагаю, что раз тот повод неудовольствия устранен, то этот новый сам собой пройдет. Но, право, я не знаю, чем вы могли его так сильно оскорбить. Он очень зол на вас, хотя он и не говорит ни единого слова, которое вы бы не могли слышать. Вы знаете, что у него, в сущности, в сердце нет ни малейшей горечи, да и действительной причины к тому относительно вас у него не имеется. Но он вам вменяет в вину мою дружбу к вам и то, как я защищала ваши права на независимость. Так, к несчастью, бывает всякий раз, что я приму чью-нибудь сторону против его мнения и суждения, и его досада тем сильнее, чем я более дорожу этой личностью и чем горячее я ее защищаю.

Если бы я не была свидетельницей, вот уже три года, таких болезненных внезапных очарований и разочарований, я бы ничего не понимала. Но, к сожалению, я слишком к ним привыкла для того, чтобы в этом сомневаться. Поэтому я остереглась заговорить с ним о несессере или прочесть ему те фразы вашего письма, которые к нему относятся. А то бы хватило на целые сутки молчания, огорчения, страдания и странностей.

Я постаралась вернуть ему хорошее настроение, сказав, что Вдз. не приедет, что он может быть в этом уверен. Он так и подскочил, говоря, что если я в этом уверена, так это, конечно, потому, что я передала, в чем дело. Тогда я сказала, что да, – и подумала, что он сойдет с ума. Он хотел уехать, он говорил, что я его выставляю сумасшедшим, ревнивцем, смешным, что я его ссорю с его лучшими друзьями, что все это происходит от сплетней, которые мы с вами наболтали, и т. д. До этих пор я говорила со смехом, но видя, что это его так больно огорчает, и что урок слишком суров, я отказалась от своих слов и сказала, что поймала его, для того, чтобы наказать его, и что ни вы, ни Вдз., ни о чем не подозреваете. Он этому поверил и сразу пришел в себя, но весь день он был не в своем виде.

Уговорите же Вдз. никогда ничего не сказать ему такого, что могло бы его заставить заподозрить мою нескромность, потому что мне кажется, что он от этого мог бы просто заболеть. Он говорит, что Вдз. к нему холоден, что он отлично видит, что между ними что-то есть.

Словом, он по обыкновению хотел бы, чтобы никто, кроме меня, не страдал от его ревности, и чтобы она не была никоим образом наказана неодобрением его друзей. Все это очень несправедливо и может извиняться лишь состоянием его здоровья, которое так же неровно, так же странно, как и его характер.

Я принуждена была все это сказать вам, так как очень хотела, чтобы вы сюда приехали, я сделала все возможное, чтобы вы согласились, а, тем не менее, я не могу вас затащить в осиное гнездо, где вас бы каждый день жалили. Я видела, как вы об этом плакали. Я много раз видела вас смущенной, печальной, испытывающей муки, когда у вас на сердце было что-либо подобное. У вас были полные слез глаза, когда он вырвал у вас из рук ножик. Все эти маленькие страдания, быть может, сделались бы для вас невыносимыми в деревне, а я бы их не потерпела, я бы не смогла не вступиться за вас и не выбраниться вслух и очень сильно.

Итак, я ожидаю гроз, потому что вижу, что он к этому склонен. И я более не смею приглашать вас. Вы не подумаете, я надеюсь, что это происходит от боязни видеть мой покой нарушенным, – у меня никогда не было покоя, а с ним никогда и не будет. Притом я храбрая, и никогда не отступаю ни перед каким долгом дружбы. Но я не хотела бы, чтобы вы заблуждались относительно маленьких огорчений, которые вы могли бы здесь испытать. Это, по-моему, было бы эгоизмом, за который вы могли бы меня упрекнуть. Я предпочитаю иметь храбрость сказать вам: «Пока не приезжайте».

Неделю тому назад я вам писала противное. Я думала, что укол уже зажил. Но когда, получив ваше последнее письмо, я радостно объявила, что вы, по-видимому, соглашаетесь приехать, я хорошо заметила, что состроили странную гримасу, и что это все не так-то скоро уладится.

Вы спросите меня: почему укол? Почему неудовольствие против вас? Если бы я это знала, я бы знала, в чем состоит болезнь, и могла бы вылечить ее. Но с этим отчаянным складом натуры никогда нельзя ничего узнать. Третьего дня он провел весь день, не сказав ни звука кому бы то ни было. Был ли он болен? Рассердил ли его кто-нибудь? Сказала ли я какое-нибудь слово, которое его расстроило? Сколько я ни искала, – я, которая теперь, насколько возможно только, хорошо знаю его чувствительные места, – так ничего и не могла найти. И я никогда этого не узнаю, как и миллион подобных вещей, которые, может быть, он и сам не знает. Тем не менее, так как следствие без причины не может поддерживаться, то и я продолжаю верить, что он забудет свое неудовольствие против нас и вновь станет тем, чем был ранее относительно вас, т. е. любить вас и ежечасно хвалить вас.

Что касается меня, то я никогда не