в первых числах декабря в Париж, к своему «постоянному больному», проводившему в Ногане летние месяцы и часть осени. Осенью 1842 г. Жорж Санд с семьей и Шопеном переехала с улицы Пигаль на улицу Сен-Лазар, где в так называемом Орлеанском сквере[441] они наняли себе помещение, в домах №№ 5 и 9, рядом с квартирой госпожи Марлиани. Жорж Санд так рассказывает об этом переезде в «Истории моей жизни»:

«Мы покинули павильоны улицы Пигаль, которые ему (Шопену) не правились, чтобы поселиться в Орлеанском сквере, где добрая и деятельная Марлиани устроила нам семейную обстановку. Она занимала прекрасную квартиру между двумя нашими. Нам стоило лишь перейти через большой, всегда чистый, усыпанный песком и обсаженный деревьями двор, чтобы сходиться то у нее, то у меня, то у Шопена, когда он хотел поиграть нам. Мы все вместе обедали у нее на общих паях. Это было отличное товарищество, экономичное, как все ассоциации, и благодаря которому я могла видеть у г-жи Марлиани знакомых, у себя своих интимных друзей и предаваться своей работе, когда мне хотелось уединиться.

Шопен тоже радовался тому, что у него прекрасная гостиная, куда он мог уходить мечтать и сочинять. Но он любил светское общество и пользовался своим святилищем лишь для того, чтобы давать уроки в нем. Лишь в Ногане он творил и писал.[442]

Комната и студия Мориса были надо мной.

У Соланж была комнатка подле моей, где она в дни отпусков любила разыгрывать «важную даму» перед Огюстиной, и откуда она изгоняла Оскара и Мориса, находя, что у мальчишек дурной тон и что от них пахнет сигарами, что не мешало ей в следующую минуту взбираться в студию, чтобы дразнить их, так что они проводили время в том, что с бранью выгоняли друг друга на собственные квартиры и вновь возвращались стучать у дверей, чтобы начинать то же сызнова.

Еще один мальчик, сначала робкий и осмеиваемый, но вскоре ставший задорным и насмешником, присоединялся к этой беготне, схваткам и взрывам хохота, приводившим в отчаяние соседей. Это был Эжен Ламбер, товарищ Мориса по мастерской Делакруа,[443] умный, сердечный и способный мальчик, сделавшийся моим сыном, почти как мои собственные дети, и который, приглашенный в Ноган на месяц, провел там двенадцать лет, не считая многих зим.

Немного позднее я и Огюстину взяла к нам совсем, т. к. семейная обстановка и жизнь делались для меня с каждым днем дороже и необходимее».

Из письма Жорж Санд к Шарлю Дюверне от 12 ноября 1842 г. можно почерпнуть еще несколько подробностей жизни этой дружеской и многолюдной «общины» в Орлеанском сквере:

«Со времени нового выступления доброй и великой Полины в Итальянской опере, мы теперь ею усиленно занимаемся... Ее успех в «Ченерентолге»... был таким полным, блестящим, как только возможно... Теперь для нее возобновляют «Танкреда», а в те дни, когда она не поет, мы вместе ездим верхом.

Мы теперь предаемся и биллиардной игре; у меня в гостиной хорошенький маленький биллиард, который я нанимаю по 20 фр. в месяц, и благодаря добрым друзьям мы в этом скучном Париже, насколько возможно, приближаемся к ноганской жизни.

Что нам еще придает деревенский вид, это то, что я живу в том же сквере, как и семья Марлиани; Шопен в соседнем павильоне, так что, не выходя из большого «Орлеанского Двора», отлично освещенного и усыпанного песком, мы по вечерам бегаем друг к другу, как добрые провинциальные соседи. Мы даже выдумали варить в общем котле и столоваться всем вместе у гостеприимной Марлиани, что гораздо экономнее и веселее, чем у каждого в отдельности. Это нечто вроде фаланстера,[444] который нас забавляет, и в котором личная свобода гораздо лучше гарантирована, чем у фурьеристов. Вот как мы живем в нынешнем году, и если ты нас посетишь, ты найдешь, что мы очень пай»...

Очень интересно отметить, что отец Шопена, узнав, что сын переехал на новую квартиру, но не зная еще, что и Жорж Санд переехала туда же, выразил опасение, как бы он не был там одиноким, и писал по этому поводу следующее:

«Мы с удовольствием узнали из твоего последнего письма, что деревенский воздух укрепил твое здоровье, что ты надеешься хорошо провести зиму, и что ты переменил квартиру ввиду того, что твоя была слишком холодна. Но не будешь ли ты слишком одиноким, если и другие лица не переменят также свою? Ты об этом не упоминаешь»...[445]

Мы приводили во 2 главе этого тома, со слов Бальзака, Гуцкова и Лаубе, описание обстановки и жизни на улице Пигаль. Относительно жизни в Орлеанском Дворе мы имеем рассказ нашего соотечественника В. Ленца, известного музыканта и автора книг о Бетховене,[446] описавшего свое знакомство с Шопеном и Жорж Санд и посещение маленькой общины улицы Сен-Лазар в своей книжке «Великие пианисты нашего времени».[447]

Ленц рассказывает в четырех главах этой книжки о своем знакомстве с Листом, Шопеном, Таузигом и Гензельтом, о своих занятиях музыкой под их руководством, описывает попутно свои встречи с Берлиозом, Мейербером, Крамером и др., и рисует несколькими краткими чертами духовный и музыкальный облик этих четырех великих пианистов. Из всех отделов книжки, самый симпатичный и напитанный с наибольшим увлечением и пониманием – первый, посвященный Листу, глубину натуры и всеобъемлющий ум которого Ленц сумел оценить. Ленц познакомился с Листом еще в 1829 году, подружился с ним, познакомил его с неизвестными еще в ту пору Листу фортепианными вещами Вебера, и проходил с ним эти произведения и творения других великих мастеров. Поэтому, когда в 1842 году Ленц попал вновь в Париж, то они опять возобновили свои совместные, глубоко интересные изучения музыкальных шедевров. Лист же дал Ленцу рекомендацию к Шопену, к которому без подобной протекции было совершенно невозможно проникнуть. Таким образом, Ленц стал брать уроки у Шопена и бывать у него, познакомился с его ученицами и учениками и т. д. И вот, по прошествии некоторого времени Шопен повел его однажды вечером в салон г-жи Марлиани.

Мы опускаем все подробности, относящиеся к характеристике самого Шопена, его необыкновенной, капризной и поэтической игры, его музыкальных симпатий и антипатий, или, вернее, исключительности, так непохожей на всеобъемлющее художественное понимание Листа; его утонченной, слегка насмешливой вежливости, изысканной элегантности, пристрастия к внешнему блеску, к роскошным экипажам, присылавшимися за ним его аристократическими почитательницами, к хорошеньким вещицам и хорошеньким ученицам. Точно также мы не останавливаемся