Эти остроумные строки Бальзака как бы оттеняют весьма плоский рассказ Ленца и придают ему интересный рельеф. Но если внимательно перечесть приведенный отрывок Ленца и предшествующие ему страницы, повествующие о Шопене, то кроме этого, характерного для Жорж Санд, отрицательного отношения к России, невольно западает в память еще одно – это противоположность натур и манер Шопена и Жорж Санд. С одной стороны – аристократизм, женственная мягкость и светская сдержанность, – с другой демократическая простота, некоторая бесцеремонность и почти мужская прямота и резкость в поступках и обращении. И хотя в рассказе Ленца это отразилось почти бессознательно, как на фотографической пластинке, независимо от фотографа, проступают буквы и черты не того документа, который снимают, а того, который был написан под снимаемым текстом и, может быть, тщательно подчищен, – так и тут, среди пошловатого рассказа и стремления остроумничать, невольно проступили черты характеров и отношений, весьма для биографа важные, запечатлелась эта разность двух натур, и мы как бы невзначай получаем ключ к уразумению многого во взаимной истории Шопена и Жорж Санд.

Уже много раз, кажется, указывалось на то, что роли были как бы перепутаны: Жорж Санд обладала характером мужским, а Шопен – женственным. Засим, независимо от разности воспитания, чрезвычайно тщательного, правильного и разумного в семье Шопена, и безалаберного, полного противоречивых крайностей и совершенно бессистемного воспитания (чтобы не сказать: отсутствия настоящего воспитания) Авроры Дюпен; независимо от этих разностей характеров и воспитания, также и сферы, в которых (не говоря уже о прошлом, но даже и со времени своей связи) продолжали вращаться великий музыкант и писательница, – были совершенно несхожие.

Шопен почти исключительно жил в кругу или избранных талантов, людей утонченного ума и вкуса, или в кругу польской, французской и иноземной аристократии, из которых если первая и мечтала о свободе, то лишь о национальной, а отнюдь не социальной, а вторая состояла из легитимистов самой чистой воды.

Жорж Санд же именно за последние годы вращалась почти исключительно среди представителей революционных элементов и демократов, не только по убеждениям, но и по рождению, привычкам, манерам, языку. Еще Мюссе шокировали бесцеремонность и грубоватые манеры беррийских друзей великой писательницы. Теперь к этим беррийским друзьям прибавился и Леру, учением которого Шопен увлекался, но неопрятность в одежде и нечесаная шевелюра которого приводили его, – да и не его одного, – в ужас.[456] Бывала у Жорж Санд и целая компания «пролетариев», поэтов и не поэтов; и художники – товарищи Мориса по мастерской Делакруа, по своим манерам и привычкам вовсе не походившие на своего профессора-денди; бывала и актерская талантливая братия, в обыденной жизни столь часто по-богемски бесшабашная; бывали и разные родственники со стороны матери и брата Жорж Санд – о которых речь будет ниже.

В одном, правда, гораздо позднейшем письме английской поэтессы Елизаветы Броунин-Баретт, посетившей Жорж Санд в 1852 году, мы находим следующую картину, которая, по нашему мнению, вполне подходит как иллюстрация той среды, в которой вращалась Жорж Санд и в 50-х, и в начале 40-х годов.

...«По-видимому, она живет – в смысле окружающих ее людей – в среде, отвратительной до последней степени. Целые толпы дурно воспитанных людей, поклоняющихся ей коленопреклоненно, затягиваясь табачным дымом и сплевывая в сторону, – смесь оборванцев, группирующихся вокруг красной тряпки, и лицедеев последнего разбора.

Она так непохожа, так далека от всех, так одинока в своем меланхолическом презрении. Меня эта бедная женщина глубоко заинтересовала. Я почувствовала громадное к ней сострадание.

Я нисколько не занималась греком в греческом костюме, который говорил ей «ты» и, кажется, целовал ее (как говорит Роберт),[457] или каким-то другим из актеров, ужасно вульгарным, который бросался к ее ногам и называл ее «дивной». «Это из дружеского каприза» – говорила она со своим тихим и мягким презрением. Это благородная женщина, шагающая по грязи: это верно!

Я бы тоже хотела стать перед ней на колени, если бы только она согласилась все это бросить, откинуть далеко от себя все недостойное и остаться лишь самой собой, такой, как ее создал Господь»...

Если и нельзя сказать по этому поводу про Жорж Санд: «dis moi qoi tu hantes, qui tu es», то, тем не менее, несомненно, что постоянно вращаясь в этой компании, писательница невольно приучалась не обращать внимания на внешность, старалась, обратно от пословицы, видеть лес из-за деревьев, и не замечать этих деревьев в виде неизящной или даже неопрятной одежды, грубоватых выражений, бесцеремонности манер, громкого или грубого смеха, крика, спора. Мы тут лишь вновь подчеркиваем тот «богемский» характер этой обстановки ее жизни, на который указывали в самом начале повествования об отношениях Шопена и Жорж Санд, а из всего последующего читатель уже сам мог заметить, насколько тогда всевозможные освободительные идеи и их сторонники, люди самых разнообразных общественных положений, а прежде всего профессиональные политики, окружали Жорж Санд и играли главную роль в ее жизни и интересах.

В первые годы их совместной жизни (1838-42) влияние Шопена, интересы чисто художественные и философские, к которым и саму Жорж Санд влекла ее художественная натура, пересиливали эти веяния; затем политические и социальные веяния стали брать перевес. Шопен разделял многие из этих идей, верований и надежд; он симпатизировал, как сын угнетенной Польши, всему свободному, высокому и смелому, но форма, в которой эти верований и учения преподносились, а особенно самые носители этих идей, представители политики и политиканства, все эти сыны демоса, глубоко коробили его. Вначале он на это смотрел со стороны, а с течением времени, после нескольких лет совместной жизни, начинал иногда и протестовать.

Иногда он придавал преувеличенное значение разным нестоющим мелочам, но иногда замечал и те мелочи, которые важнее крупных вещей, и которых нельзя не принимать близко к сердцу. И, как нервная, впечатлительная натура, он глубоко огорчался, когда встречал несогласие или непонимание того, что его коробило и возмущало, и не видеть чего казалось ему нечуткостью.

Жорж Санд, как натура менее сложная и менее тонкая, более цельная и здоровая, со своей стороны совершенно искренно недоумевала, как можно из мухи делать слона. Считала эти огорчения болезненными, непонятными, и относилась к ним, как к причудам гениального больного ребенка, против которых споры и логические доказательства бессильны, и поводы которых надо стараться лишь отстранять, как от детей отстраняют то, что вызывает их капризы.

Уже летом 1841 года произошло некоторое недоразумение, причиной которого явилась де