— Куда вы направляетесь, Кюлин?

— Еще не знаю.

— Все-таки скажи мне, куда.

— На север… На восток… Какая разница. Всего тебе хорошего, Тен Кейр.

Обеспокоенный Кюлин тотчас велел своим трогаться. Тен Кейр наблюдал за их шествием; его посланцы сопровождали колонну. От бельгийских сенаторов Кейр эту встречу утаил; сам он не успокоился: что за люди эти гренландские ветераны, каковы их намерения… Он чувствовал себя взбудораженным, не мог их отпустить просто так. Правда ли, что они мирные поселенцы? Но он был бессилен что-либо изменить. Прошло несколько недель; его наблюдатели не могли больше ничего сообщить о колонне: она, мол, рассредоточилась. Не иначе как из-за голода, утешал себя — сомневался — Тен Кейр. Гиганты по ту сторону Пролива буйствовали по-прежнему; он бледнел при одной мысли об этом. Он сидел над градшафтом Брюссель. Камешки из ужасного Лондона, где тон задают Кураггара и Ментузи, похрустывали у него в кармане. Его несло куда-то; он сам не понимал, куда.

На юг, ко все более цветущим ландшафтам, повернули гренландские моряки. Они странствовали небольшими группами, поддерживая контакт друг с другом. Когда перед ними вынырнули черные Аргоннские горы[98]и в этой безлюдной местности они начали голодать, Кюлин остановился и ждал неделю, пока подтянутся все группы. В долине реки Эр[99]собралось около трех тысяч человек, прибывших на телегах и повозках, запряженных волами лошаками лошадьми. Елки в лесах уже пустили светло-зеленые побеги; в молодой хвойной рощице Кюлин разговаривал с бывшими младшими командирами:

— Мы должны разделиться. Теперь в самом деле должны. Мы не сможем прокормить себя, если останемся вместе. И потом: когда мы вместе, нас легче перебить. Брюсселец Тен Кейр в покое нас не оставит.

Он расхаживал между двадцатью мужчинами и женщинами. Юный Идатто (очень худой человек, сумевший избавиться от характерной для горожан тучности) схватил его за руку:

— И что теперь будет с нами?

— Ты, Идатто, больше не будешь болеть.

— Это понятно. При таких условиях — нет. При такой жизни не поболеешь.

— Мы должны разделиться.

— Но я хочу остаться с тобой. Иначе я снова заболею… еще хуже, чем прежде.

— Ты в этом так уверен, Идатто?

— Мы не хотим разделяться, Кюлин.

— Мы будем вместе в пределах маленьких групп, этого и я хочу. Но двигаться так, как двигались до сегодняшнего дня, мы не можем. Ты сам знаешь, как много среди нас голодных.

— Я согласен голодать, и другие тоже согласны, лишь бы не потерять друг друга. Спроси Берсиханда, спроси Магина — да кого хочешь. Они все думают, что лучше голодать, чем расстаться.

Кюлин высвободил руку; молчал, глядя в землю; шевельнул губами. Потом:

— Что ж, говорите.

Мужчины и женщины, один за другим, повторяли то, что сказал болезненный Идатто. Они окружили Кюлина, пытавшегося вырваться из кольца. Недоуменно подались назад, когда Кюлин, открыв светлые глаза, с угрозой выкрикнул:

— Ну так и делайте, что хотите! Сдохните от голода, дайте себя убить, оставайтесь вместе. Я вам мешать не буду. У меня нет такой власти, чтобы помешать вам. У вас тоже нет такой власти, чтобы помешать мне. Я от вас ухожу.

Идатто, умоляюще:

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь. Ты спрашиваешь! Уже одно то, что ты спрашиваешь, — плохой знак. Ты сейчас здоров, Идатто: и для чего ты здоров? Я удивляюсь тому, что вы все делаете со своим здоровьем. Больше того, я этим возмущен. И должен прямо сказать: мне за вас стыдно.

Кюлин, словно очень устал, лег на траву, вытянулся, повернулся на бок, зарылся ладонями в рыхлую землю. Некоторые как будто поняли это движение. Курчавая ширококостная Даматила положила руку на плечо растерявшемуся Идатто, заглянула ему в лицо:

— Успокойся, малыш.

И пока они молчали, Кюлин медленно поднялся. Даматила тронула его за руку. Хотела говорить. Но Кюлин поднял обе руки, посмотрел на нее и на других. И теперь все поняли, что он думает о Гренландии: о вулканах глетчерах древних тварях. Все это клубилось-думалось между ними. Кюлин пожевал тонкими губами:

— Даматила, друзья! Нам придется разделиться. Чтобы не погибнуть.

Теперь они поняли. Молоденький щуплый Идатто плакал, скорчившись на земле. Кюлин какое-то время молча прислушивался. Слышны были лишь всхлипывания юноши.

— Продолжать этот разговор, друзья, — только расстраивать себя. Скажите об этом другим, кого здесь нет. Скажите так, чтобы они поняли. Но я заранее уверен: они поймут, ради чего стоит жить.

Еще несколько дней оставались они вместе в долине реки Эр. Когда в кюлинской группе, на опушке еловой рощи, вечером загорелся большой лагерный костер и младшие командиры собрались у Кюлина, люди поняли, что теперь всё закончилось. Но никто не чувствовал такой тоски ужаса боли, как в первый день, когда они услышали о роспуске кочующей колонны. Сперва командиры сидели вокруг гигантского гудящего костра; устроившись на мшистой земле, смотрели в живое красное сияние. Потом Кюлин поднялся, поклонился огню, бросил в него — все еще глядя перед собой — куртку, ремень. Застыл, стоя на коленях и пригнув голову к земле. Снова поднялся (другие молча наблюдали), дотронулся до ближайших елок, поклонился им. Сев опять на свое место возле костра, он раздвинул губы, не отводя взгляда от пламени:

— Должен вам сказать… — говорил он почти беззвучно, руки бессильно лежали на коленях. — Нет, говорить тут нечего. Вы сами всё видите. Вот это, это огонь. — И уронил голову на грудь. — Я каюсь, — прошелестел. — Каюсь.

Круг растерянных сдвинулся теснее. Кюлин шептал:

— Только не делайте вид, будто вы не поняли, о чем речь. Я сильный. Я не позволю себя сломать. Я смотрю туда. Туда внутрь. Смотрю ему в лицо. Вот. Я поднимаюсь. Встаю напротив него. Смотрю ему в глаза. Сквозь глаза. Глубже, в голову. Еще глубже, вплоть до затылка. Я вижу его. Я на это осмелился. Я выдержу. Я стою на коленях. Но я не упаду. Не отведу глаз. Да хоть обухом по голове — вы меня с места не сдвинете.

Широкоплечий негр поднялся; подошел, тяжело ступая, к Кюлину; встал на колени позади него; сжав губы, смотрел через его плечо. Кюлин с хрустом упал, зарылся лбом в землю.

Тихое женское всхлипыванье… Потом она взвизгнула — эта крепкая женщина с теплым печальным лицом, с пушком над верхней губой. Протянула руки:

— Прочь! Гренландия. Вулканы. Чудовища. Чур меня! Чур! — Вскочила и убежала.

Мужчины отшатывались от огня с яростью, чуть ли не с бешенством. Они видели: огонь, Исландия, они всё это уже распознали. Такое знание было насилием над собой: к горлу подступала тошнота, ветераны сблевывали, судорожно выгибали шею, терли глаза, сблевывали снова, падали навзничь…