— великая сила, оно гипнотизирует людей. Если вы хотите сделать доброе дело, достаточно будет одного вашего слова… И вы, поэт, будете у нас в великом почете, богатстве и славе. Мы умеем ценить заслуги людей, и вы будете жить лучше, чем эмир бухарский. Все равно по мешхедскому договору Туркестан уже наш, этого изменить невозможно. Так зачем же зря кровь проливать? Помогите нам сделать доброе дело для вашего народа. Сочините стихи, ну хотя бы о том, как хорошо, как мирно живут индусы, иранцы под покровительством Англии и какой ужас, какая нищета ждет туркмен, если победят большевики. Их надо остановить!.. И читайте, читайте эти стихи на всех перекрестках, во всех чайханах и аулах! Закипит кровь в сердцах ваших джигитов. Они сядут на своих превосходных коней, мы дадим им сабли, винтовки, и война быстро кончится. Наступит мир и радость. Верно я говорю?

Заман-шахир сидел все в той же позе спокойной задумчивости и молчал.

Капитан принял это спокойствие и молчание за знак полного согласия и обрадовался.

— Попробуйте сейчас! А? В самом деле. Пойдите к себе в купе и сочините так, чтобы сердце горело. А вот остановится поезд в Теджене, вы и прочтете свои новые стихи пароду. Я уверен, что вы это сделаете от души, и завтра же мы вас отправим обратно в Мары, чтобы вы там ближе к фронту могли продолжать свое прекрасное дело. Вы умный человек, и мы, конечно, не будем с вами ссориться. Проводите поэта в его купе, — приказал он переводчику.

Капитан был доволен собой, своим дипломатическим талантом. Как только вышли из салона переводчик и Заман-шахир, он откинулся на спинку кресла и устало закрыл глаза. Сейчас же перед ним ясно встало неподвижное, строгое лицо Заман-шахира с большими глазами, задернутыми непроницаемыми белыми пленками, и он с неприятным чувством подумал: "А все-таки этот безглазый слепец такой же таинственный, как и весь Восток. Он не так прост, как я думал".

6

Заман-шахир опять один, скрестив ноги, сидел в купе на мягком диване и, сдвинув брови, напряженно думал.

Он вспомнил угрозу: "Мы, конечно, не будем с вами ссориться" — и подумал: "Да, моя ссора с этим зверем — моя смерть".

И опять его охватило острое чувство одиночества.

Скоро в салоне все затихло, и Заман-шахир, переборов тоску, стал сочинять стихи.

Поезд подходил к Теджену, когда переводчик открыл дверь купе и сказал:

— Капитан Китс спрашивает — готовы ли ваши стихи?

— Да, готовы, — спокойно ответил Заман-шахир, встал и пошел за переводчиком в салон к капитану.

Капитан по-прежнему сидел за столом в кресле. Он испытующе посмотрел на Заман-шахира, когда тот вошел в салон. Он не заметил ни малейшего волнения ни в лице, ни в движениях шахира. Лицо было все такое же строгое, спокойное и движения неторопливые, уверенные. Капитан счел это хорошим признаком.

"Значит, не хочет со мной ссориться. Впрочем, этого и надо было ожидать. Все жаждут славы и почестей, и зрячие и слепые, все хотят жить, как эмир бухарский. Это я хорошо ему сказал"

— Будем стихи читать, дорогой шахир? Мы уже подъезжаем к Теджену, — сказал он и вежливо попросил Заман-шахира присесть на диван.

В окнах замелькали огни станции. Поезд остановился. Захлопали двери, зашаркали ноги в коридоре.

Заман-шахир прислушался к крику за окном и сразу понял, что это согнали крестьян из аулов грузить у них же отобранный ячмень, пшеницу в английские вагоны. Кого-то били, кто-то громко ругался. Где-то истошно с рыданием кричала женщина-туркменка: английский солдат сорвал с нее золотые и серебряные украшения с разноцветными каменьями.

"Зачем она здесь? Кто ее сюда притащил?" — с негодованием подумал Заман-шахир, нащупывая свою палку и порываясь встать.

В это время солдаты втащили в салон туркменские седла с серебряными украшениями, пендинские, эрсаринские, текинские ковры.

Капитан посмотрел на пламенеющие узоры ковров, улыбнулся и пожал плечами: "Удивительно, как могли эти дикари создать такое великолепие, такие шедевры? Откуда у них такой тонкий вкус, такое чувство красоты? Это будет превосходным украшением моего кабинета в восточном стиле. Будет чем похвастаться в Лондоне".

— Соберите народ вот сюда, под окно, — приказал он солдатам.

Переводчик подвел Заман-шахира к окну, отдернул штору и опустил стекло. В лицо шахира пахнул степной свежий ветер, ударил в уши разноголосый крик толпы, с изумлением увидавшей в вагоне англичан Заман-шахира с белыми глазами.

Заман-шахир спокойно вытянул руку, призывая к тишине, вскинул голову и звучным, твердым голосом стал читать свои новые стихи.

Капитан слушал, сидя в кресле, положив ногу на ногу, крутя в руках инкрустированную трость, и пристально наблюдал за шахиром. Он понимал только отдельные слова: "Индия", "Иран", "Афганистан", часто повторяющееся слово "большевик", которое, как показалось капитану, слепой, но теперь уже, видимо, прозревший поэт произносил с особенной яростью.

"Молодец! — радовался капитан. — Все-таки послушался, сочинил по тому плану, как я ему сказал. Сначала о расцвете Индии, Ирана под владычеством нашим, а потом об этом ужасе большевиков".

В тщеславном восторге он перевел глаза на переводчика и ' удивился — почему тот так таращит глаза и бледнеет?

А переводчик вдруг грубо оттолкнул Заман-шахира от окна, быстро поднял стекло и задернул штору. За окном раздался бурный восторженный вопль толпы:

— Заман!.. Заман-шахир!.. Да продлятся дни твои!..

Капитан вскочил, как встревоженный зверь, злобно спросил переводчика:

— О чем он читал?

В это время поезд дрогнул и застучал колесами. Двинулась и толпа за окнами. Она шла рядом с вагоном и радостно и горестно кричала:

— Заман! Заман-шахир!..

— Этот негодяй, — сказал переводчик, — читал о рабстве и нищете Востока под владычеством Британской империи и славил большевиков, которые будто бы несут всем народам свободу и счастье.

— Так почему же вы сразу не остановили его?

— Да я… я просто растерялся от такой наглости!

— Э!

Капитан презрительно посмотрел на иранца, побелевшего от страха, и устремил свинцовый взгляд на Заман-шахира. Тот стоял возле окна и ждал смерти.

Капитану захотелось с размаха ударить тростью по этому неподвижному лицу с загадочными белыми глазами, но он удержался и приказал:

— Пристрелить и выбросить!

Переводчик нажал на стене кнопку. Вошли два индуса: один — молодой, новобранец, лет двадцати двух, другой — постарше, лет тридцати восьми.

Иранец повторил приказ капитана.

Индус-новобранец глянул на суровое, как бы окаменевшее лицо поэта, и вдруг острая боль сжала его сердце. Он вспомнил отца, которого чем-то очень напоминал этот человек. Отец его, бедный старик, не мог уже работать, и его единственному сыну, вот этому самому новобранцу, чтоб не умерли