Живописное произведение, например портрет, действует на нас более непосредственно, в силу своей меньшей условности. У живописного портрета другие, более тонкие задачи. Он больше говорит о внутреннем, о характере, о чувствах, переживаниях, что достигается верной передачей внешности человека. Нарушения пропорций, допустимые в карикатуре, выглядели бы в живописном портрете уже не как намёк, а как правда, то есть как нечто на самом деле существующее в действительности. Взглянув на такой «портрет», мы могли бы поверить, что существует человек с такими искажёнными, уродливыми чертами, и это уже не смешило бы нас, а, наоборот, отталкивало, пугало, точно так же, как если бы мы встретили эти черты в живом человеке. Этим и объясняется, почему многие формалистические живописные произведения, изображающие людей в искажённом виде, не внушают нам эстетического чувства, а, наоборот, отталкивают нас, в то время как карикатура, пока она остаётся в известной мере условной и пока содержит намёк на какую-то правду действительности, таких неприятных чувств не вызывает.

Гротеск, шарж, карикатура, пародия, острота, шутка, как и метафора, сравнение, аллегория, всякое иносказание – это приём (язык) искусства, которое действует на нас особенно сильно не тогда, когда мы пассивно воспринимаем увиденное или услышанное, а когда наше сознание активно работает: когда мы должны о чём-то думать, о чём-то догадываться (причём делаем это без видимого усилия), когда мы вспоминаем случаи из собственной практики, когда нам являются мысли о жизни, о людях, об испытанных нами самими чувствах; когда не художник или писатель даёт нам готовые выводы, а мы сами делаем выводы, сами находим, открываем в произведении то, чего, на первый взгляд, казалось, в нём нет. Эта активная форма восприятия, когда мы становимся как бы соучастниками творческого процесса, отличает художественное произведение от нехудожественного, реалистическое от натуралистического, то есть от такого, в котором всегда сказано только то, что сказано, и в котором ничего больше не видно, кроме того, что изображено. В этом и заключается секрет занимательности, секрет того интереса, того увлечения, напряжения, с которым читается, слушается, смотрится каждое истинно художественное произведение.

Подобно тому, как мы спрашивали, зачем гротеск, мы можем спросить, зачем метафора, сравнение, шутка, поэтический образ и пр. Мы уже видели, что метафора (иносказание) – это не только приём искусства, но и приём языка, приём, посредством которого создаются новые слова, выражения, обозначающие вновь появляющиеся, нарождающиеся понятия. Метафора во всех своих видах – нечто вызванное самой жизнью, без чего жизнь уже не может обходиться. Нетрудно представить себе, насколько бы обеднились возможности языка, если бы мы попытались прожить без метафор, сравнений, шуток, острот, иронии и т. п. Не только литература, но и сама обычная, повседневная речь сделалась бы настолько примитивной, что мы уже не могли бы выразить всего, что имеем сказать друг другу.

Общество развивается. Человечество умнеет. Появляются всё новые предметы, понятия, новые представления о действительности. Всё новое в мире вещей и идей отражается (не может не отражаться) в языке. Язык обогащается не только новыми словами, названиями, но и новыми средствами выражения. И не только новыми метафорами, в узком смысле этого слова (метафора как языковый приём уже существует), а, может быть, новыми приёмами языкотворчества, новыми видами тропов, новыми оборотами речи, новыми литературными формами, призванными выразить то, что в старых формах ещё не могло быть выражено.

Подлинное новаторство в области литературного языка – это отражение того нового, что появляется в самом языке, что родилось самой жизнью, что сделалось достоянием понятной всем речи. Подлинное новаторство в этой области, в отличие от псевдоноваторства, от абстрактного, заумного словотворчества, – понятно народу, так как отражает то, что было вызвано к жизни самим народом-языкотворцем.

По мере того как язык отражает всё большее содержание и всё более умное содержание, он и сам становится умней, и требует больше ума для своего понимания. Это необходимо учесть каждому, кому в любом обычном художественном (языковом) приёме чудится искажение действительности, кому хочется, чтобы в художественном произведении ему всё было разжёвано и в рот положено, чтобы не было необходимости догадываться о значении иносказания, в том числе шутки, остроты, иронии, о значении произведения в целом, его замысла, а была бы необходимость только глотать. Такой возможности не предоставляет нам даже обычная повседневная речь. Даже простой разговор с приятелем требует от нас какого-то напряжения умственных способностей. И тут надо не только слушать, но и понимать, то есть стараться как бы не понять буквально того, что говорится иносказательно, и не понять превратно того, что говорится в прямом смысле. Литература же, добирающаяся до самых тонких и глубоких чувств и переживаний, не может не использовать всех возможностей, которые предоставляются ей в языке.

Трудности эти, однако ж, не так велики, а мы настолько натренированы повседневной жизнью, что даже не всегда замечаем их. Подобно тому, как гротеск, шарж, карикатура самой условностью своей формы как бы предостерегают нас от буквального понимания их, так и шутка, острота, насмешка, ирония распознаются нами не только по содержанию, но и по форме. Острота настораживает нас сближением как бы далёких по смыслу понятий, каламбур даёт о себе знать созвучием, похожестью слов, ирония – обратным смыслом, парадокс – необычностью высказываемой мысли и т. д. Все они часто говорят не то, что говорят, а то, о чём мы должны догадаться.

Нужно, однако ж, помнить, что комический гротеск, шарж, карикатура – это только один из приёмов сатиры и юмора, так же как всякая метафора (в том числе условность и фантастичность образов) – это только один из приёмов искусства вообще. Сатира заключается вовсе не в гротескности изображения, а в изображении сатирического (сатирически осмеиваемого) явления, и остаётся сатирой даже в том случае, если явление изображено и не в гротескной форме, точно так же, как художественность вообще заключается вовсе не в обязательном употреблении метафор, сравнений, условных, фантастических образов, а в правдивой передаче эстетических свойств действительности.

Проф. Л. Тимофеев в своих «Основах теории литературы» приходит к формальному пониманию сатиры, объясняя сатиричность всего лишь формой произведения (гротескной формой). Указав, что сатирический образ – это образ гротескный, в котором «сдвинуты» жизненные пропорции, в силу чего он и вызывает смех, профессор пишет: «В силу этого для сатиры в значительной мере характерны элементы условности («История одного города» Щедрина и др.), распространяющиеся и на сами обстоятельства, в которых находится сатирический образ, и, стало быть, на образы, его окружающие, и т. д. Поэтому-то произведения, так сказать, обличающего характера, но свободные от тех элементов условности, которое несёт в себе гротескное построение сатирического образа, не