следует рассматривать как сатирические. Клим Самгин – отрицательный образ, несущий в себе глубокое художественное обобщение, но созданный не сатирическими средствами».

Если согласиться с этим, то придётся рассматривать как несатирические и такие безусловно сатирические образы, как Чичиков, Собакевич, Плюшкин, Манилов, Хлестаков, Митрофанушка, Молчалин, Фамусов, Скалозуб, унтер Пришибеев, учитель Беликов и многие другие, только на том основании, что они-де созданы «не сатирическими средствами», поскольку свободны «от тех элементов условности, которое несёт в себе гротескное построение сатирического образа», иначе говоря, представляют собой не какие-нибудь фантастические, гротескные, условные фигуры вроде Гаргантюа или премудрого пескаря, а настоящих живых людей. Можно согласиться, что Клим Самгин – образ не сатирический, а отрицательный. Однако несатирическим его делает вовсе не то, что он создан несатирическими средствами, а то, что он изображает собой характер не сатирический, а просто отрицательный, то есть такой, который и в жизни не смешит нас, не вызывает сатирического отношения к себе.

В «Горе от ума» положительный, то есть несатирический, герой Чацкий изображён теми же средствами, что и остальные, сугубо сатирические герои. Как в положительном Чацком, так и в сатирическом Молчалине нет ничего условно гротескового. Что же в таком случае делает образ Чацкого положительным, а образ Молчалина сатирическим? Только то, что в образе Чацкого писатель изобразил какое-то положительное, неосмеиваемое явление действительности, положительный тип или характер, в Молчалине же – явление осмеиваемое, сатирическое.

Мы уже видели, что гротескными могут быть не только сатирические, но и обычные положительные и отрицательные сказочные образы (ведьмы, колдуны, вурдалаки, карлики, великаны, феи, гномы и пр.). Если сатира чаще, чем другие виды литературы, прибегает к гротеску, условности, то всё же не эти приёмы, не эти средства изображения делают сатиру сатирой, а наличие изображаемых в ней сатирических явлений действительности.

Нам часто кажется, что сатирические и юмористические произведения смешат нас не изображением смешных (осмеиваемых в жизни) явлений, а шутливой, остроумной, насмешливой манерой изложения, которой владеет писатель. Необходимо, однако ж, учитывать, что и шутить можно только по адресу того, над чем можно шутить. Если Ильф и Петров в фельетоне «Веселящаяся единица» писали: «Здесь не гуляли. Здесь только боролись. Боролись за здоровое гуляние», то сказаны эти насмешливые фразы были по адресу глупых, достойных насмешки людей, которые в припадке усердия способны и веселье превратить в скуку, и отдых – в непосильный труд. Если бы писатель вздумал изображать в шутливой или насмешливой манере явление, которое насмешки не заслуживает, он написал бы фальшивое произведение, нарушил жизненную правду, так как выставил бы в смешном виде то, что не заслуживает осуждения смехом.

12. Сатирическая типизация. Существует ли она?

В своей книге «Вопросы теории сатиры» в главе «О средствах сатирической типизации» Я. Эльсберг пишет: «Сатирическому характеру в той или иной степени свойственны духовная ограниченность и неподвижность, неспособность к широкому многостороннему развитию. Ведь эти черты присущи даже Дон Кихоту, несмотря на то, что этот образ обладает и трагическими сторонами. Эти свойства сатирических характеров и объясняют нам, почему сатирики так часто придают своим персонажам черты вещественности, кукольности, автоматизма, механичности, призрачности, животности… Дон Кихот, несмотря даже на то сочувствие, которое Рыцарь печального образа способен вызывать, кажется застывшим во владеющей им маниакальной вере в созданный его же воображением мир фантазии и мечты… Автоматизм, механистичность поступков, мыслей, чувств могут выступать и не в качестве всеобъемлющей сатирической характеристики, а как отдельные черты данного персонажа, тем не менее ведущие к недвусмысленной оценке последнего. Так, например, в “Посмертных записках Пиквикского клуба” почтенный Самюэл Сламки для вящего успеха своих домогательств на депутатское место и по наущению организатора избирательной кампании гладит по головке и затем целует каждого из шестерых грудных детей, специально для этого находящихся на улице, у дверей, из которых он должен выйти. Эти действия кандидата в депутаты, глубоко комические по своему лицемерию, претенциозности и особенно механичности, приобретают широко обобщающее значение и характеризуют не только его самого, но и всю описанную Диккенсом комедию парламентских выборов».

Известно, что политические заправилы прибегают во время выборов ко всяческим уловкам и махинациям для одурачивания избирателей. Зная, как хорошо на публику действуют разные сентиментальные сценки, они обычно подстраивают так, чтоб выдвигаемый ими кандидат имел возможность показать себя как хороший семьянин, как добрый отзывчивый человек, который не может пройти мимо случайно увиденного младенца на улице, без того чтоб не умилиться и не приласкать его. Необходимо, конечно, чтобы младенец оказался на месте вовремя, то есть именно в тот момент, когда кандидат находится на виду у публики. Это и является заботой руководителей избирательной кампании. Действие на публику будет, естественно, вдвое эффективнее, если кандидат приласкает не одного младенца, а двух. В данном случае руководство решило, что маслом каши не испортишь, и предоставило кандидату возможность приласкать на глазах у избирателей целых шестерых грудных младенцев.

Нас смешит здесь глуповатость устроителей этого предвыборного «спектакля», которые переусердствовали в своём желании втереть избирателям очки, а вовсе не механичность в действиях кандидата, тем более что Диккенс изображает в этот момент не самого кандидата и его механичность, а лишь избирательного агента Паркера, который, забравшись в гущу толпы и даже не видя в этот момент кандидата, кричит так, чтоб все слышали: «Целует ребёнка!.. Целует другого!.. Целует всех!» Можно согласиться, что действия кандидата глубоко комичны по своему лицемерию, но почему они особенно комичны по своей механичности? Механичность здесь явно ни при чём.

Утверждение Я. Эльсберга, что Дон Кихоту якобы присущи черты косности, неподвижности, духовной ограниченности, – просто ошибочно. Дон Кихот вовсе не ограничен духовно. Напротив, он духовно богат; гораздо богаче тех, с кем встречается на своём пути. Его маниакальная вера в фантастический мир – всего лишь частность, болезнь, очень мало относящаяся к его человеческой сущности, к его характеру. Не заметить этого – значит упустить главное и видеть только второстепенное, бросить живое и искать мёртвое. При желании, конечно, черты косности можно усмотреть во всём. Всякую целенаправленность, устремлённость можно характеризовать как косность, ограниченность, однолинейность. Можно сказать, что Дон Кихот кажется закосневшим, застывшим не только в своей маниакальной вере в фантастический мир, а в своей вере в добро, в человечность, в торжество правды и справедливости. Но пусть – так. Допустим, что Дон Кихоту действительно присущи черты косности, ограниченности, но какое это имеет отношение к разговору о сатирической типизации, если Дон Кихот – вовсе не сатирический тип? Мы никогда не смеёмся над Дон Кихотом злым, сатирическим смехом, никогда не зачисляем его в разряд отрицательных явлений. Мы не можем поставить