некоторые практические проблемы. Первая – на чём писать? Сесилия не расставалась со своей «Оливетти». Машинка стучала, щёлкала и звенела, Сесилия вынимала один лист бумаги и заправляла новый. Мартин пытался убедить её в целесообразности перехода на компьютер, но ей не нравилась, как она говорила, сама эстетика.

– Это очень удобно, – уговаривал Мартин. – Можно сохранять написанное на дискетах. Тебе больше не понадобятся все эти груды бумаги.

– Может, это и практично, но это некрасиво.

– Если бы мы жили в девятнадцатом веке, ты бы доказывала, что стеариновые свечи – это очень уютно, и вообще – зачем электричество, если полно функциональных керосиновых ламп?

Раньше он тоже относился к компьютерам скептически. На работе, да, они необходимы. Но дома? Чтобы писать роман? Текст, набранный на пишущей машинке, приобретал особые физические качества. Становился итогом, трудом. У Мартина состоялся долгий разговор с Пером, поклонником и защитником техники, и в этом разговоре Мартин сам выступил в роли ретрограда. Он спрашивал себя: что именно заставляет держаться за пишущую машинку в ситуации, когда преимущество компьютера в практическом плане уже очевидно любому.

Более того, чтобы списать налог, он только что купил домашний компьютер, и этот компьютер не должен стоять без дела.

Но следующая проблема была головоломнее. Что он будет писать? Перечитывая «Сонаты ночи», он не мог избавиться от желания переписать кое-что. Возможно, вообще всё. Стоит ли продолжать? Или лучше начать что-то новое? Но новые идеи не приходили, а в «Сонатах ночи» были хорошие куски. И он решил дать им последний шанс.

Так, в следующий вторник, после того как дети ушли – старшая в школу, младший в садик, он сел за письменный стол. На экране мигал курсор. Он написал несколько слов. Стёр. Снова написал несколько слов. И снова стёр.

Есть несомненный плюс в том, чтобы не видеть, сколько ты удалил.

Но прошло полчаса, а Мартин по-прежнему видел перед собой tabula rasa. Он выключил компьютер и переставил его со стола на пол, а на его место водрузил извлечённую из шкафа пишущую машинку.

Заправил чистый лист.

Какое-то время просто сидел и смотрел на него.

Сходил на кухню за чашкой кофе.

Впрочем, неудивительно, что он не может сосредоточиться, ведь у него на столе страшный беспорядок. Он встал и начал убирать: прочь все бумаги, все стопки книг, все конверты. Некоторые конверты пришлось открыть, он о них явно забыл. Надо рассортировать документы с работы. Если он не был уверен, в какую стопку положить бумагу, он клал её на пол, чтобы разобраться потом, на полу было пыльно. Надо пропылесосить. В пыльных бумагах есть что-то невыразимо депрессивное. И окно, подумал он, грязное. На солнце это очень заметно. На мытьё окна ушло полчаса.

Вернувшись за письменный стол, он долго сидел, глядя на цитату Уоллеса, которую прикрепил когда-то на стене:

Писать – это значит отрицать смерть.

Да, но в процессе перемещения наружу того, что находилось у него внутри, что-то происходило. Слова искажались и превращались в нечто иное. В написанном на бумаге он не узнавал то, что чувствовал. И знал, что может лучше. Знал, что в нём есть потенциал для чего-то значительного. Если бы только он смог это вытащить. Если бы кто-то другой смог это вытащить. Потому что какой смысл создавать что-то посредственное? Мир уже полон полузнакомых эмоций, простеньких любовных историй и плохо скроенных мелодрам. И это мелкомасштабное бытие в обрамлении набранного курсивом предисловия и плаксивого эпилога регулярно поступает в издательство, вдобавок ко всему ещё и небрежно оформленное. (Почему они не удосуживаются хотя бы перепечатать свой опус набело? Они думают, что текст настолько блестящ, что можно не обращать внимание на замазанные штрихом строчки, карандашные зачёркивания и орфографические ошибки?) Мартин безразлично читал, думая о том, сколько времени ушло на пачку бумаги, которую он держал в руках, и какие надежды возлагал на неё автор, а ещё о том, что ему хватило двух глав, чтобы на волне недоброжелательности быстро сформулировать письменный отказ. Начинался такой ответ обычно в критическом тоне, а заканчивался в более мягком, потому что к этому моменту Мартин осознавал бесконечный трагизм ситуации, когда время потрачено зря. Потрачено на что-то, по сути, неважное. Все эти часы за письменным столом. Спасибо за проявленный интерес, но…

Только успех мог уравновесить усилия. Мартин встал так резко, что опрокинул стул. Он ходил по квартире кругами. Из кабинета в кухню, через холл в комнату Ракели, а потом в гостиную. На работе он должен появиться ещё не скоро. Он не предполагал, что Сесилия тоже будет дома. Хотя… он представлял, как они утром пьют кофе и говорят о работе, а падающие на кухонный стол косые солнечные лучи преломляются в стеклянных стаканах, и он, тридцатилетний владелец издательства, пишет роман, а она его красавица-жена, и у них двое детей с именами, популярными в начале двадцатого века, и они живут в просторной квартире на Юргордсгатан в Майорне, этой жемчужине города, рядом прекрасная спокойная река, по ней перемещаются величественные паромы.

Он не рассчитывал, что пишущая машинка начнёт стучать безостановочно. Трудно не впасть в транс от белизны бумаги, от белизны собственного сознания, от пустой и необжитой белизны существования в целом. Но потом он, возможно, покурит, и, кто знает, может, именно сигарета запустит интересный мыслительный процесс, пока ты слушаешь стук другой пишущей машинки, доносящийся с верхнего этажа. Он снова вернулся в комнату и закрыл дверь.

Сел и внимательно посмотрел на бумагу. Посмотрел на клавиши. Посмотрел на письменный стол, на котором больше не было ни единой ненужной вещицы. (Может, проблема именно в этом? Может, лучше окружить себя творческим хаосом?)

Стриндберг переживал кризис «Инферно» в полном одиночестве. Бродил по Парижу, пил абсент и ненавидел жизнь абсолютно самостоятельно. Он не жил под одной крышей с безумно продуктивной академической личностью. И когда Джеймс Джойс мучился с «Поминками по Финнегану», он был точно избавлен от лицезрения того, как неумолимо растёт гора рукописей Норы Джойс.

Мартин снова открыл последнюю главу. Где-то он свернул не туда и попал в тупик. Самое простое, пожалуй, да, всё переписать. Он перепишет и выйдет на правильный путь.

Наверху раздавалось негромкое постукивание, напоминающее дождь.

* * *

Через месяц «Сонаты ночи» снова переместились в обувную коробку, а Мартин набросал синопсисы как минимум трёх новых романов. Тема, многообещающая в начале, в конце всегда оказывалась слишком абстрактной. Множество убористо исписанных стикеров, каждый из которых вмещал в себя по книге, при ближайшем рассмотрении, были