натурщиц, это устаревший метод, порождающий особое психологическое напряжение между портретистом и образом.

– Хм, – произнесла Ракель.

Множественное число в сюжетах с «читающими и пишущими женщинами» Арон использовал ошибочно, поскольку речь почти всегда шла о единственной женщине. В «Люксе в Антибе», конечно, фигурировала Фредерика, эффектная затемнённая и воронообразная рядом со светлой Сесилией, но её позы не имели отношения к каким-либо занятиям. То же касалось и прочих портретов. Родных и друзей Густав писал всегда – это было нечто вроде проявления нежности, – но его натурщицей была Сесилия par excellence [209].

Ракель совладала с собой, приветливо, насколько это было возможно, улыбнулась, подумав, что была бы не прочь, если бы за неё этот разговор продолжил какой-нибудь дублёр.

– Я пойду посмотрю картины, – сказала она, пожалуй, слишком резко, потому что Арон уже продолжал своё выступление.

Ракель надеялась, что, когда она останется одна, ей будет легче дышать, но тяжесть в груди только усилилась. Это было самое большое собрание картин Густава, которое она когда-либо видела. Висящие рядом, они подавляли. Ракель насчитала двадцать пять портретов Сесилии, написанных менее чем за десятилетие. На некоторых огромных полотнах Сесилия была изображена в полный рост, как в былые времена изображали королевских особ. Подавляюще часто она была в светлом и, словно Афина Паллада северного разлива, серьёзно, молчаливо и мудро взирала на простых смертных.

У всех работ были таблички с указанием года создания, и Ракель смогла сгруппировать их хронологически – это слово её мозг автоматически связывал и с двумя греческими понятиями времени, и с событиями собственной жизни, – как будто ангел и дьявол сидели каждый на своём плече. Она нашла картину, написанную в год своего рождения, но определить, беременна Сесилия или нет, было невозможно. Полотно называлось «Сесилия в мастерской», и во внезапном озарении (желая тут же блеснуть знаниями, она посмотрела, нет ли поблизости Элиса) Ракель узнала сюжет картины девятнадцатого века из собраний музея. Три человека в мастерской скульптора. На столе, в окружении керамических предметов и полуготовых скульптур, стояла обнажённая натурщица и рассеянно наблюдала, как двое мужчин делают гипсовый слепок её ноги.

В каталоге указывалось, что картина Густава – «комментарий» к работе Эдуарда Дантана. Три человека в мастерской: Мартин, Сесилия и сам Густав (один из немногих автопортретов, отмечалось в каталоге). У Сесилии те же поза и выражение лица, что и у натурщицы Дантана, но она полностью одета. Одной рукой опирается о стол, взгляд направлен на раскрытую газету. Мартин и Густав сидят на стульях чуть в стороне. Как и скульпторы Дантана, они чуть развёрнуты вперёд и чем-то увлечены – надо полагать, разговором, поскольку в руках у них ничего нет. Комната залита чистым красивым светом, и в ней беспорядок, характерный для работ Густава, – полные пепельницы, пустые стаканы, скомканные тряпки для скипидара.

Пока Ракель ходила по залам, у неё сформировалось твёрдое убеждение: настоящий сюжет Густава Беккера – Сесилия Берг. Разумеется, у него были ранние натюрморты, городские виды, пейзажи и портреты всевозможных знакомых, но с большинства картин на зрителя смотрит Сесилия, её присутствие ощущается почти физически, кажется, она сейчас моргнёт и заговорит глубоким жизнерадостным голосом сквозь года. Но всякое представление, думала Ракель, всегда создаётся за счёт другого представления. Сесилия на полотнах и другая Сесилия – вне рамы. Смутный образ в темноте, изъятый из истории и перемещённый в мир незримых теней. Кто она на самом деле?

Уровень шума зашкаливал. Кислород, похоже, закончился. Ракель оторвалась от картин и решила наконец сделать то, что должна была, – найти Густава.

Вокруг были люди, многих она видела раньше, но не могла определить, кто они. Она прошла мимо дамы в шёлковом платье, висевшем на крючковатом теле, опиравшемся на клюку. Когда-то она явно была красавицей, а сейчас смотрела вокруг влажным блуждающим взглядом, на губах рассеянная улыбка, один уголок рта подрагивает. Рядом с ней стояла скучающая сорокалетняя женщина и что-то писала в телефоне. Натренированная в спортзале блондинка в узких джинсах и белоснежных кедах. Обе показались ей смутно знакомыми, и Ракель решила, что это мать и сестра Густава. Чуть в стороне от них отец разговаривал с женщиной, похожей на героиню романа, которая «забывает» о еде, питаясь исключительно книгами и зелёными яблоками. Ракель обошла их стороной и в углу зала обнаружила брата, который скептически листал каталог выставки.

– Она на самом деле так выглядела? – На развороте был портрет «Историк». В уменьшенном формате неотличимый от фотографии.

– Всё зависит от смотрящего. Ты не видел Густава?

– Нет. От немца что-нибудь слышно? Нет? Тёмная история. Мне кажется, он что-то скрывает.

– Зачем ему что-то скрывать? Я ничего не писала о маме. Просто спросила, не согласится ли он дать интервью.

– Может, он заподозрил что-то неладное.

– «Заподозрил неладное»? Заподозрил, кто водится в тихом омуте? Догадался, где зарыта собака? Учуял, что прогнило что-то в Датском королевстве?

Брат как будто не услышал.

– Мне кажется, он написал вполне хорошую книгу. Смотри: она флиртует с папой? – Элис кивнул в сторону женщины-с-зелёными-яблоками, которая как раз, склонив голову, расхохоталась над тем, что сказал Мартин.

– Не надейся! – сказала Ракель.

Она почти потеряла надежду, когда заметила Густава в противоположном конце зала. Он перемещался вдоль стены, видимо, к выходу. Не выпуская его из вида, Ракель попрощалась с Элисом и направилась следом.

Когда она осуществила свой план-перехват, Густав от неожиданности так вздрогнул, что расплескал содержимое бокала, который нёс в руках.

– Чёрт! Ой, Ракель, это ты. Так непривычно видеть тебя в… – Он показал на кимоно. – Этот цвет. Господи, сколько же здесь народа. Как они сюда попали? Они просто проходили мимо? Им больше делать нечего? Я думал, тут будет тоска. – И, теребя пуговицы рубашки и поправляя очки, он спросил…    спросил, довольна ли она, как ей выбор алкоголя и что она вообще думает о выставке.

– Странно видеть повсюду маму, – сказала Ракель, прекрасно отдавая себе отчёт, что это неверная реплика. И, отступив от сценария, она внимательно наблюдала за реакцией крёстного, но тот лишь приподнял очки проверить, не испачкались ли стёкла.

– Могу себе представить, – ответил он.

Внутри у Ракели что-то затряслось, точно материковые плиты над горячей магмой пришли в движение и в разломах всё содрогнулось и загрохотало. Отовсюду на неё смотрели глаза Сесилии Берг.

– Я хочу спросить у тебя кое-что, – сказала Ракель. Голос сначала сорвался, ей пришлось повторить.

– Спрашивай, – ответил Густав с абсолютно нейтральным выражением лица.

– Как ты думаешь, почему она ушла?

Он ответил не сразу.

– Я не знаю. Не имею ни малейшего понятия. Не стоит в