Этим утром, проснувшись и накинув халат, она тоже подошла к окну. Андрюс обнял ее.

– Если хочешь, я могу заняться садом! – прошептал он.

– Это не наш сад, – грустно сказала она в ответ.

– Окно тоже не наше, – мягко произнес Андрюс. – И дом не наш, но мы тут живем… И мне почему-то кажется, что мы тут надолго.

Она кивнула.

– Может, этот сад когда-нибудь даже станет нашим? – осторожным полушутливым шепотом вдохнул слова в ее ухо Андрюс.

Кристофер, одетый теплее обычного, сидел за овальным столом и читал книгу. Рядом стоял стакан с желтым виски на дне. Словно для красоты. Так подумал Андрюс, когда зашел в гостиную. Но когда присел рядом, почувствовал странный аромат, который сам Кристофер описывал, как «сочный запах свежеположенного асфальта». Именно таким ароматом должен был, с точки зрения Кристофера, обладать настоящий виски. В любом случае тот виски, который старик хранил в буфете, отвечал этому требованию.

Барби, все еще немного сонная, принесла кофе и вернулась на кухню делать завтрак. Ей очень подходила роль домохозяйки. И к Кристоферу она относилась так внимательно, словно он на самом деле был дедом Андрюса и она старалась быть хорошей невесткой.

– Мой дед любил всегда по утрам читать газеты, – почему-то вспомнил вслух Андрюс и отвлек Кристофера от книги.

– А он жив? – спросил старик.

Андрюс отрицательно мотнул головой.

Кристофер сосредоточил взгляд на чашке с кофе, словно и не заметил, как Барби поставила ее перед ним.

– Газеты пачкают пальцы, – сказал Кристофер, взяв чашку в руку. – Я так никогда и не понял, почему после газет приходится мыть руки, а после книг – нет.

– А у вас дети есть? – спросил вдруг Андрюс, чем опять привлек к себе удивленный взгляд хозяина дома.

– Есть, – он кивнул. – Сын. Но мы с ним давно разругались. Он даже не прилетел на похороны матери. Правда, позвонил… Нет, это я позвонил!.. Память…

Андрюсу очень хотелось расспросить Кристофера поподробнее, но тут в гостиную зашла Барбора.

– Тебе надо будет сегодня сходить в супермаркет. Холодильник почти пустой! – сказала она Андрюсу по-литовски.

Кристофер посмотрел на нее вопросительно, и она тут же повторила свои слова по-английски и улыбнулась старику.

– Да, – сказал он. – И купи кленовый сироп! Там есть маленький отдел с иностранными деликатесами. – Он возвратил взгляд на Барби. – А вы блины делать умеете?

Барбора кивнула.

– Отлично! – Лицо его выразило удовольствие. – Тогда на завтра, пожалуйста, канадский завтрак – блины с кленовым сиропом!

«Господи, сколько в нем еще жизни!» – подумал Андрюс.

И вспомнил собственного деда, который в семьдесят был медлительной, кряхтящей развалиной. Именно так называла его бабушка, почти силой выталкивая его в теплый день во двор погреться на солнце, просто посидеть на скамейке.

С пустым рюкзаком по обочине освещенной солнцем дороги Андрюс легко прошел два километра, отделявших дом Кристофера от супермаркета в Вими. Конечно, он мог бы подождать автобуса или даже поехать на такси, но хорошая погода в этот раз только поддержала его желание избегать ненужных расходов.

Уже закупившись и не забыв при этом о кленовом сиропе, Андрюс зашел в кафе. Бармен Жан-Мишель обрадовался знакомому посетителю, «спросил», указав жестом руки в сторону кофеварки: «Кофе?». Андрюс кивнул и, сняв с плеч рюкзак с продуктами, уселся за столик.

– Ça va?[79] – спросил Жан-Мишель, опустив перед ним эспрессо.

– Ça va[80], – ответил Андрюс и тут же вздохнул.

Это традиционное дружеское приветствие, в котором ответ отличался от вопроса только отсутствием вопросительного знака, уже потеряло для Андрюса свой смысл, словно и не означало «Все в порядке?» Просто «Привет!» Таким же традиционным французским приветом для Андрюса был вкус кофе – совершенно одинаковый что в Париже на рю де Севр, что здесь, что в кафе Бельвиля.

Бармен принялся мыть пивные бокалы.

Андрюс, попивая кофе, наблюдал за ним. Подумал, что бармен – это самая гуманная профессия. Что-то вроде врача. То есть к врачам попадают уже потом. Попадают те, кому не смог помочь бармен. Или кому он не смог поставить диагноз, а значит, не мог и подсказать, как и чем лечиться.

Жан-Мишель проявлял интерес ко всем клиентам. В том числе и к нему, к Андрюсу. Это входило в его обязанности. Может, этот интерес к клиентам был включен в цену кофе или пива? Хотя вряд ли, ведь за такую же цену можно было найти кофе или пиво без улыбки и без интереса!

Андрюс задумался о Франции и сразу почувствовал себя обиженным. Будто бы Франция позвала его, а когда он приехал – бросила.

Кофе добавил в его мысли приятной горечи. На несколько минут к нему вернулась самоуверенность и самоирония. Он неслышно хихикнул, тоже над собой, над своей наивной детскостью, над своей недавней верой во французскую сказку. Эта сказка была родом из Литвы, из родной Утены, из маленького городка, который гордился своим «повстанческим духом», своим желанием отличаться от всей остальной Литвы. Правда, то, чем он отличался, вызывало у всей Литвы то же самое хихиканье, недоумение и пожимание плечами. В то время, как вся Литва считала национальным спортом баскетбол, в Утене построили стадион и начали играть в футбол. Вот и получился в результате единственный «футбольный» город в «баскетбольной» стране. К стадиону «пристроили» пивзавод, и Литва простила Утене его «диссидентство» за хорошее пиво. Вот и все. В остальном Утена была одним из многих провинциальных городков, в котором каждый как мог раскрашивал свое существование или собственным воображением и нереальными мечтами, или ремонтом в квартире, или новой яркой краской на заборе, отгораживающем его жизнь и территорию от жизни и территории других жителей. Ремонт в их квартире когда-то сделали родители. Забор на их даче в маленьком селе неподалеку красить не имело смысла, ведь и заборы соседей покрашены не были. А выделяться ярким забором в сером селе означало портить настроение соседям и провоцировать их на непредвиденные траты. Вот и оставалось Андрюсу мечтать. «Американская мечта» уже потеряла к тому времени свою популярность – те, кто ею болел, выехали из страны еще в девяностые. Остались мечты попроще и поближе – «парижская», «ирландская», «английская». Он себе выбрал «парижскую», хотя никогда прежде не бывал во Франции. Его знакомой и понятной заграницей долгие годы была Польша, куда он ездил с одноклассниками по обмену. И вот «парижская» мечта сначала перестала быть мечтой, превратившись в реальность, а потом перестала быть и «парижской». Так он оказался в реальности северной, прохладной Франции, в реальности Вими и даже еще в чем-то куда более мелком и странном – в реальности Фарбуса, – этого «присёлка» при селе Вими, которое само могло считаться пригородом Арраса, городка с площадью Гранд Пляс и с не останавливающимися в своем ежедневном движении жителями.