К счастью, она предстает в разных своих обликах и отличается щедростью. Каатинга, безжизненный кустарник сертаны (это он мешал реальным карателям двигаться к Канудосу), обретает вид и характер странного живого существа, — пропуская праведников из Канудоса и разрывая в клочья, съедая его врагов. И терпят канудосцы поражение, швырнув в каатингу трупы карателей и сделав ее сверх меры сытой, потерявшей свои зловещие свойства. В этом микросюжете ощущается фольклорная мощь, четкость притчи — о пределах даже праведной жестокости.

Подлинный герой романа — познание законов человеческой жизни, ему, при всех своих отклонениях, подчиняется прихотливое повествовательное течение. Конселейро Мендес Мануэло не скрывает от своей паствы, что Канудосу не выдержать в борьбе с силами зла и несправедливости. Смерть канудосцев — осознанная плата за свободную жизнь. Такова философия тех, кто олицетворяет в романе свет души и разума. Есть в романе и мир тьмы, мрачных и грязных человеческих теней, наделенных силой и властью. Имя его — Камора (в ход пошло название одной из самых жестоких мафий). Это город-государство, чья жизнь представлена, прописана с множеством подробностей, соединяющих правду и мрачный вымысел.

В журнальном очерке (новое упоминание о нем неизбежно) назывались душители Канудоса министр обороны маршал Бетанкур и полковник Сезар. В романе они обрели голоса и облик, встали во главе целой иерархии нелюдей, законченной и по-своему стройной системы насилия. Будь Камора вместилищем одних лишь законченных головорезов (а убийство там — норма), она представляла бы куда меньший интерес. Нет — перед нами еще одна воплощенная философия людского существования.

Говоря коротко, в Каморе все значит не то, чем кажется. У каждого произнесенного слова есть настоящий, подспудный смысл. Автор явно развлекается, сообщая, что, чем вежливее в беседе каморец, тем больший он бандит, а к ругани прибегают исключительно интеллигенты (вот они, нынешние житейские наблюдения!). Однако в подобном химерическом стиле выстроены отношения между каморцами. Бетанкур и Сезар, обладая психологией уголовников, испытывают страсть к возвышенному слогу, знаменитый художник Грек Рикио по приказу Бетанкура демонстрирует независимость на людях, чтобы наедине с диктатором еще усерднее лизать ему пятки; диктатор не просто так благодарит сверхзасекреченного изобретателя Ремихио Даса (это у него в подкладку грязной куртки зашиты ордена), который выработал яд, способный убить текущую мимо Канудоса реку, — произносится «тихо, с уважением и надеждой — Не забудет тебя народ, Ремихио Даса». Как же если не от имени народа, править Бетанкуру? И подданных он называет сынками, благородный и справедливый отец Каморы…

Стена оказывается дверью, дверь — стеной, пятью семь — десять, в роскошном саду растет какая-то приторная мерзость — и т. д. и т. п. У диктатуры своя одуряющая эстетика. Сама разворачивающаяся перед зрителями картина будней Каморы предполагает существование и взаимодействие человеческих масок, их соединение в бесконечном мрачно-веселом представлении-карнавале. Карнавал из карнавалов — большой прием у маршала Эдмондо Бетанкура, где его приближенные, вручая взятку (непременно перстнями), обязаны раскрывать трогательные подробности — как именно этот перстень обронила жена диктатора и как удалось его — о счастливый случай! — найти.

И в других эпизодах романа дает знать о себе подчеркнутая театральность происходящего — для скорейшего выявления его сути. В понятии «маска», как его трактует роман, еще нет осуждения. Зачем она понадобилась — важно это. Церемонно-чудаковатый дон Диего, покинувший Канудос в разгар боя с каморцами, может показаться предателем, а на самом деле он — герой, карающий диктатора в его же резиденции. Не будем доверять нашим поверхностным представлениям о человеке, так? Однако и к этой морали трудно свести размышления романа о роли, принимаемой на себя человеком из-за окружающей его действительности.

Роман, напомню, создавался параллельно с рассказами и так или иначе впитал их проблематику (или они — проблематику романа), вступил во взаимодействие с ними, иногда полемическое.

Кроме Канудоса и Каморы, в романе есть Краса-город — первый пункт, куда прибыл Доменико в своем странствии по земле. Канудос — свет, Камора — тьма, что же касается Красы-города — это средоточие чего-то средне-серого, символ неторопливого обывательского тления. Описано оно с этакой проникновенной издевкой (не обязательно явной), довольно хорошо знакомой по рассказу «Аралетцы, аралетцы». Вот откровения некоего Дуилио, местного оракула: «Добрая душа оставила у родника стакан на благо другим, и мы, мы тоже благородные, добрые, не будем разбивать стакан, а тем более — присваивать, но скажем: «Не уноси стакан с родника!» «Если любишь работу, то добиваешься замечательных успехов, а это хорошо». «Дружба, как правило, порождает атмосферу взаимолюбия и серьезной ответственности». Дуилио — главный советодатель Красы-города, и, когда вспомнишь носившего такое же звание громоподобного Мануэло Мендеса, вождя Канудоса, поневоле придешь к мысли, что пародия в романе предшествовала оригиналу. В Красе-городе внутренне пародийно многое, начиная с названия: дружба, праздники, чувство человеческой признательности — так без конца.

И при этом — Краса-город платит дань Каморе, напоминая, на чем держится откровенный разбой в форме государственной власти. И при этом — уже в Красе-городе разворачивается житейский карнавал, достигший потом такой мрачности в Каморе. Не торопитесь считать Дуилио с его высоконравственными поучениями простодушным дураком. Городской оракул тайно связан с Каморой и по мере сил распространяет ее вселенское лицемерие.

Спектакль, бесконечный спектакль… Спектаклем называют Краса-горожане лекции «За лучшие взаимоотношения между людьми» — их читает Александро, числящийся кем-то вроде городского юродивого.

Очень похож он на братьев Кежерадзе — и своей готовностью выступить с зажигательными, программными речами, и чистосердечием, не боящимся унижения.

«— Человек должен совершенствоваться, но я спрашиваю вас — что приведет нас к совершенству?

— Истина! — выкрикнул кто-то, давясь от смеха.

— Точнее! — потребовал Александро.

— Лестница! — сострил еще кто-то.

— Первая буква совпадает! — обрадовался Александро.

— Ласка!

— Отвага!

— При чем тут «отвага» — разве на «л» начинается?

— Что же тогда, Александро, что?

— А вот что… — Он обмяк, что-то нежное проструилось по всему его телу, он поднял глаза к потолку и, медленно-медленно воздев руку, молвил: — Любовь…

Взорвался зал, развеселился:

— Ого, влюблен Александро! Влюбился в нас!»

А что делать нам, читателям, — тоже веселиться, слушая Александро, видя, как галантно возвращает он брошенный в него башмак владельцу? Над чем вообще глумится Краса-город — над тем, как сказано, или тем, что сказано во время «спектакля»?

Под маской шута скрыты, как нетрудно догадаться, ум и душа мудреца. Мы же говорили, не жизнь — театральные подмостки.

Братья Кежерадзе чего-то добивались своими гуманными произведениями, какой-то победы, хотя бы моральной. И если им приходилось отступать — то с достоинством и непоколебленной верой.