произнесение которых свидетельствует о редкой изысканности нашего вкуса и устремленности вперед и ввысь нашей мысли. Вмешательство в такой перечень может выглядеть просто святотатством.

А ведь есть, определенно есть писатели, которые никак не «привязываются» к литературному направлению, группе единомышленников и даже четко выраженной генерации. Которые существуют словно бы сами по себе, в литературе, а не в «команде». С такими писателями критикам просто беда.

Сказано много, и сказано справедливо, о поколении грузинских «шестидесятников». Нодар Думбадзе, Тамаз и Отар Чиладзе, Арчил Сулакаури, Реваз Инанишвили, Реваз Чейшвили — все это люди, заявившие о себе на рубеже 50-х — 60-х годов, когда резко менялось само человеческое отношение к действительности, когда возвращался первоначальный смысл извечным этическим истинам, когда так велики были надежды и ожидания. Эта литературная генерация сложилась закономерно и естественно, и вовсе не потому, что резвые дебютанты решили объединиться в борьбе с конкурентами по ремеслу, а потому, что для литературы назрела необходимость в направленном и решительном обновлении. Выросшие во времена угрюмого недоверия к человеку, «шестидесятники» провозгласили высокую веру в него. Их оружием был открытый пафос — в утверждении первозданной праздничности жизни и нравственного максимализма, в упорном отрицании зла, в неколебимой уверенности, что добро восторжествует, сколь бы трудным ни было это торжество. «Шестидесятники» писали весело и щедро. Юмор, с его национальной, народной стихией (это особенно заметно в прозе Нодара Думбадзе) оказывался в конечном счете проявлением того же пафоса, яростного принятия и непринятия различных способов жить и относиться к жизни. Эта генерация словно, бы заново открыла могущество слова, сосредоточенного на коренных проблемах бытия, сильного своим проповедничеством. Установки молодости, времени самоутверждения, — великая вещь. К примеру, роман О. Чиладзе «Железный театр» вышел совсем недавно, написан же — определенно — «шестидесятником».

А теперь прислушаемся к названию самого известного, переведенного и на иностранные языки рассказа Гурама Дочанашвили: «Человек, который очень любил литературу». Да, с пафосом здесь неважно…

В 1953 году, когда наметились первые, робкие еще признаки обновления нашей действительности, Гураму было четырнадцать лет. В 1956 — м, переломном, — семнадцать. Он моложе меня на три года. Читая его прозу, я испытываю чувство, похожее на то, что возникало три с лишним десятилетия назад: ребята, приходившие в наш Московский университет через год-два после нас, казались мне и моим однокашникам уже неведомым племенем. Так быстро все менялось тогда — в первую очередь в человеческих умах. Мои ровесники захватили предыдущие времена взрослыми людьми — надо учитывать и то, что в нашей памяти война и послевоенные годы отпечатались очень явственно. Идущие сразу же за нами принадлежали чуть ли не другой эпохе.

Окунуться в прозу грузинских «шестидесятников» оказалось делом сравнительно простым. При всех издержках перевода они говорили на хорошо понятном языке. Комментируя тексты Гурама Дочанашвили, все время опасаешься не найти верного тона. Впасть в унылое угрюмство, часто ошибочно принимаемое за серьезность критического высказывания.

То, что я скажу, — критическая версия, не более.

В 1966 году вышел — по-грузински — первый сборник рассказов писателя. Тогда же он начал работать над единственным пока своим романом (русское название — «Одарю тебя трижды»), завершенным двенадцать лет спустя. О нем — разговор впереди. Рассказ «Человек, который очень любил литературу» датирован 1973 годом. Не стоит абсолютизировать воздействие на писателя времени, когда он живет, вообще внешних обстоятельств его жизни: у каждого индивидуального творчества есть индивидуальное же самодвижение. Но и к уходу творца во внеземные выси последние десятилетия располагают мало. Гурам Дочанашвили приступил к писательским занятиям, к определению своих взглядов чуть позже поколения Нодара Думбадзе. Иногда это «чуть» значит очень много.

Грузинского «шестидесятника» легко представить на кафедре, страстно проповедующим высокие нравственные истины, говорящим громко и отчетливо — чтобы быть услышанным. При всей небедности моего воображения увидеть в таком амплуа Гурама Дочанашвили просто не могу. Вот внимающим чужой проповеди с почтительно-добродушной растерянностью — еще куда ни шло.

«Человек, который…» — веселая фантасмагория, лишенная малейшего оттенка назидательности. Юмор вовсе не противопоказан умному «моралитэ», только перед нами — совсем другой случай.

Довольно-таки своеобразно — при собственной серьезности и большом самоуважении — выглядит начальник «компетентного учреждения», занимающегося распространением социологических анкет. «На руководителе свитер, прекрасно связанный, облегающий крепкое мускулистое тело, — женщины с ума по нему сходят, некоторые, во всяком случае. Настоящий атлет! Ученый — и такая могучая стать! И речь у него весомая, убедительная, насыщенная терминами, сложная, отточенная, каких он только выражений не знает, просто ходячий словарь иностранных слов». Пожалуйста, образчик речи руководителя, весомой, убедительной и насыщенной: «Важнейшая, существеннейшая функция данной анкеты не может быть реализована на основе постановки традиционных вопросов, предполагающих учет условий быта и вообще жизни… Следовательно, их следует заменить показателями комплексной урбанизации окружающего…» Поскольку повествование ведется от имени сотрудника компетентного учреждения и он внимает начальственным речам и взирает на руководствующий облик с почтительным восхищением, нетрудно составить о нем ясное представление. Самохарактеристика его упоительна: «Между прочим, у меня одно поразительное свойство — стоит разволноваться посильней, и находит сонливость… и примечательно, что сонливость нападает только в предвкушении неприятности, но во время приятного волнения, в предвкушении похвалы… сонливости не бывает».

Дорого стоит реплика руководителя: «Разве не приятно почитать иногда в тенечке, скажем, Диккенса?» — это после напыщенных слов о значении художественной литературы.

Понятно, что этот самовлюбленный и ограниченный человек занимается, как и возглавляемая им контора, сущим наукообразным бредом. Распространение анкеты — дань моде, имитация общественно полезной деятельности и т. д. и т. п. Больше всего начальник жаждет вместить в рамки собственных анкетных представлений о жизни ее саму, больше всего пугается, если реальная жизнь в эти представления укладываться не хочет. Встреча начальника и подчиненного с человеком, давшим на анкету незапрограммированные ответы, — крах для обоих…

Вспомним, когда был написан рассказ, и можно счесть его сатирой, рожденной не столь уж давними временами, — это в 70-е годы человеческое умение принимать желаемое за действительное достигло особой виртуозности, а страх перед реальностью поразил ум не только нашего главы компетентного учреждения. Такое толкование рассказа возможно — и только. Он избегает фельетонных черно-белых тонов и меньше всего склонен иллюстрировать общественное явление. Весьма условно исследовательское учреждение (в тексте вообще мало бытовых реалий), и главный конфликт разворачивается несколько неожиданным образом. Горе-социологи — это, по всем признакам, антигерои, ну, а каков фотограф Васико Кежерадзе, посрамляющий их исключительно с помощью своей человеческой нестандартности?

Он безусловно симпатичен, как всякий одержимый человек. Его страсть — книги, художественная литература, страсть эта бескорыстна, возвышенна и всеобъемлюща. Последнее — особенно важно. Из