необходимых ему средств комфорта Васико называет кресло и торшер — чтоб было удобнее читать. Одежда ему нравится всякая — лишь бы в ней наличествовали большие карманы, куда можно положить книги. В магазинных очередях он думает только о прочитанном, а пришедшие к нему представители социологического учреждения немедленно вызывают у него ассоциации с литературными героями, о чем радостно заявлено вслух. Наш заядлый книголюб явно потешается над своими гостями, и мы не без удовольствия участвуем в этой потехе (приятно ведь чувствовать себя тонким интеллигентом на фоне явной человеческой посредственности, правда?). Участвуем до тех пор, пока не начинаем ощущать смутное беспокойство. А приходит оно после яркого монолога Васико, предлагающего везде и всюду оборудовать карцеры-люксы, такие замечательные, комфортабельные помещения, где находились бы диваны, торшеры и шкафы с книгами, а потолки были бы украшены буквами алфавита; в таких люксах, по мнению фотографа-мыслителя, должно перевоспитывать нарушителей общественного порядка и норм нравственности, перевоспитывать, само собой, посредством принудительного чтения.

Уж не над нами ли смеется рассказ? Беззлобно и притом как-то очень уж обидно. Ведь многие из нас так чистосердечно верили, да и верят до сих пор, что достаточно найти административный рецепт, организованный способ лечения какого-то общественного недуга, найти панацею — и все изменится к лучшему чуть ли не само собой. Руководитель учреждения и Васико — во многом антиподы, но при этом в их отношении к действительности проявляется, как ни странно, и схожий способ мышления. Всемогущая анкета и карцер-люкс — что лучше? Превосходство же Васико в том, что он не лишен лукавства и, подобно герою Гашека, доводит мысль, идею до химически чистого абсурда. Сколько же надо было слышать прекрасных высказываний о значении литературы в нашей жизни, о ее нравственной и воспитательной миссии, чтобы взорваться безумным монологом во славу художественного слова.

«— Есть что-то общее, думается, между вином и книгой: и то и другое дает ощущение так называемой свободы личности. Но в одном случае свобода — разнузданная, неприглядная, унизительная, порождаемая безответственностью, другая же — возвышенная и возвышающая, всемогущая, понимаете?» Заведующий фотоателье наделен, в духе всего рассказа, весьма условным характером, зато безусловны и четки упавшие на бедных социологов философские откровения: «… физикам никогда не создать «перпетуум-мобиле», а литература уже создала вечное — это «Дон-Кихот»!» Склонный рассуждать о проблемах вечных, Васико не чурается и проблем сиюминутных — например, он искренне удивляется, что его гости ничего не знают о современном латиноамериканском романе, и столь же искренне горюет по поводу такой неосведомленности; право же, нельзя не почувствовать за этими пассажами тихую ярость автора, измученного бесконечными разговорами коллег-литераторов о новомодных течениях, разговорами, способными все превратить в моду, в автоматически распространяемый стереотип… Idea-fix, владеющая Васико Кежерадзе, ясна и бескорыстна, что и позволило без помех присмотреться к ней. Помогает этому и гротескная ситуация, сложившаяся в рассказе. Автором поставлен, что называется, чистый опыт. Мир, сложившийся в воспаленном воображении фотографа, абсурден, однако в нем есть своя система. Чем решительнее слова Васико о гуманном предназначении литературы и ее высокой духовной сути, тем яснее, что она в его мечтаниях замкнута на саму себя, отторгнута от реальности; давая человеку упоительную иллюзию свободы, подвигает ли она его хотя бы к размышлениям о подлинной свободе, о действительном, в миру, совершенствовании и самосовершенствовании личности?

Ирония, отчетливая, холодноватая ирония пронизывает рассказ, его интонация лишена и пафоса, и антипафоса в равной мере. Ну, допустим, он касается какой-то частной проблемы нашей жизни, и действие его разворачивается на явно ограниченном — самим автором — поле для интеллектуальных игр. Но не может же современный писатель пройти мимо основополагающих жизненных вопросов, которыми заняты его коллеги, национальная литература как таковая.

Главное, чтобы люди люоили друг друга, открыли для этого святого чувства свое сердце и душу, — наверное, ни одна другая мысль не звучала с такой силой в творчестве грузинских «шестидесятников». И у Гурама Дочанашвили есть рассказ «на тему», датированный 1976 годом. И название соответствующее: «Он рожден был любить, или Гриша и «Главное».

Герой рассказа — младший брат Васико Кежерадзе, и у него тоже есть основополагающая идея собственной жизни: «…хочу помочь людям стать лучше, чем они есть… Разумеется, я имею в виду не всех, а моих знакомых. Где мне дотянуться до всех!» Эти выразительные сведения о себе Гриша сообщает на пляже человеку, с которым знаком всего несколько минут. Проблему улучшения себе подобных младший Кежерадзе видит во всей ее сложности: «Я лично считаю, что мало кто является только хорошим или только плохим, большинство и плохие, и хорошие одновременно… А с этими хороше-плохими людьми, мой Серго, надо быть внимательным, чутким, надо понять их…» Грише не чужды радости жизни, но о своем предназначении ему не дано забыть и на минуту: «… Когда в тот же вечер, встретившись с девушкой, провел ее в укромный уголок парка и поцеловал, подумал: «…Это все хорошо, но главное — проблема».

Подвижничество Гриши подвергается жестокому испытанию. Во время дружеского застолья Гриша выкрикивает: «Я хороший!» — имея в виду высоту своего постоянного служения людям. В ответ раздается громкий смех. Уйдя из-за стола, уехав из курортного городка — все под уговоры и увещевания сотрапезников, ночью, в поезде, герой рассказа приходит к выводу: «Верно, что я хороший, я не солгал, но все же… Заявлять всем, что ты хороший, значит, копить свою «хорошесть»; а это, как и накопление денег, меняет человека…» И еще: «Нельзя быть хорошим во всеуслышание, надо быть молчаливо-хорошим. Это точно, вот и «Главное». То есть прежде чем учить других, надо заниматься самовоспитанием, добывать себе право быть учителем, да и каждый из нас должен сам приходить к постижению истины.

В рассказе о Грише действует персонаж — молодой человек, говорящий о силе познания, о том, что оно — превыше всего. Спор Гриши с молодым человеком бессвязен и нелеп, сколь бы ни раздражался Кежерадзе, при всей своей странности он сам дает пример неутолимого самосознания, попытки объять движение и смысл течения человеческой жизни. Этим свойством оказался в высокой степени наделен и герой написанного в 1978 году рассказа Г. Дочанашвили «Любовь, которую надо таить, или третий брат Кежерадзе».

Получилась трилогия. Не колеблясь, употребим это определение в связи с «малым жанром» — и суть сказанного в произведении мало зависит от его объема, и программность повествовательной триады — налицо.

Абсурдность предполагаемой ситуации уже не должна нас удивлять. Она усиливается и тем, что написан рассказ от имени человека, до предела разъяренного поведением Шалвы Кежерадзе: рассказчик,