– Она была очень молодая, когда Наполеон… – Дуглас запнулся. – Старые люди тяжелые. Вот как можно узнать.

– Но скажи мне, зачем вся эта беготня и суета вокруг нее, Дуг? Для чего?

Для чего? Дуглас заморгал и остановился. Все произошло так быстро. Он забежал так далеко, что кровь закипела, а он уже давно забыл для чего. Только сейчас, когда они снова пустились в путь по тротуару, с тяжелым духом пыльного воска на руках, тени трепетали, словно черные бабочки на веках, у него появилось время поразмыслить и без спешки поговорить голосом, отчужденным, как лунный свет:

– Том, пару недель назад я открыл, что живу. Ах, как же я запрыгал от радости! А потом, на прошлой неделе, в кино я открыл, что однажды мне придется умереть. Я никогда об этом по-настоящему не задумывался. И вдруг выясняется. Это все равно что узнать, что Ассоциация христианской молодежи или школа закрывается навсегда, что само по себе не так уж плохо, как нам нравится думать, если действительно раз и навсегда, и все персиковые деревья за городом стали бесполезными, и кишмя кишащий овраг, и уже играть в нем больше не хочется, и я в постели долго-долго, и всюду тьма, и я испугался. Так что даже не знаю; я вот что сделаю: помогу мадам Таро. Я спрячу ее на несколько недель или месяцев, пока буду изучать книги по черной магии в библиотеке, узнаю, как снимать порчу и высвободить ее из воска, чтобы она снова вышла в большой мир. И она будет мне благодарна, она разложит карты с дьяволами и кубками, мечами и костями и скажет мне, какие выгребные ямы обходить стороной, по каким четвергам отсиживаться дома. Я буду жить вечно, ну, или почти.

– Ты сам в это не веришь.

– Верю, ну, или по большей части. Смотри, овраг. Мы срежем по свалке и…

Том остановился. Дуглас его остановил. Они не стали оборачиваться, а услышали за спиной грузные, громыхающие шаги, каждый как выстрел на дне пересохшего озера, что неподалеку. Кто-то кричал и ругался.

– Том, он тебя выследил!

На бегу гигантская ручища оторвала их от земли и отшвырнула в сторону, и пока мистер Блек перекатывался с левого бока на правый, мальчики кричали на траве, глядя на бесноватого человека, брызжущего слюной сквозь скрежещущие зубы и округленные губы. Он схватил ведьму за шею и плечо и пожирал горящими глазами мальчишек.

– Моё!!! Что захочу, то и сделаю!!! Ишь ты, слямзить вздумали!!! Из-за нее все мои беды – деньги, бизнес, все. Вот что я про нее думаю!!!

– Нет!!! – возопил Дуглас.

Но, подобно большущей железной катапульте, мощные лапищи запустили фигуру к луне, с размаха отправили хрупкое тельце к звездам, чтобы летела с проклятьем вдогонку на шелестящем ветру прямиком в овраг, чтобы там грохнуться и увлечь за собой лавины мусора навстречу белесой пыли и золе.

– Нет!!! – сидя кричал Дуглас, заглядывая в овраг. – НЕТ!!!

Верзила споткнулся на краю оврага, тяжко пыхтя.

– Скажите спасибо, что я с вами этого не сделал.

Нетвердой походкой он заковылял прочь, падая, поднимаясь, бормоча себе что-то под нос, хохоча и бранясь, пока не исчез из виду.

Дуглас сел на край оврага и заплакал. Наконец он высморкался. Взглянул на Тома.

– Том, уже поздно. Папа, наверное, вышел нас разыскивать. Мы должны были быть дома час назад. Беги по Вашингтон-стрит, найди папу и приведи сюда.

– Ты что, собрался спускаться в овраг?

– Ведьма теперь – городская собственность на свалке, и никому нет до нее дела, даже мистеру Блеку. Скажи папе, для чего нужно, чтобы он пришел сюда, и не стоит, чтобы его видели по дороге домой со мной и с ней. Я отнесу ее домой в обход, и никто ничего не узнает.

– Теперь уже она тебе не пригодится, все ее механизмы разбиты.

– Нельзя бросать ее под дождем, как ты не понимаешь, Том?

– Конечно.

Том медленно зашагал прочь.

Дуглас спускался по склону холма, среди куч золы, старой бумаги и консервных банок. На полпути он остановился и прислушался. Всмотрелся в пестрый мрак, в гигантский оползень под ним.

– Мадам Таро? – почти прошептал он. – Мадам Таро?

У подножия холма, в лунном свете ему привиделось шевеление белой восковой руки. Это колыхался обрывок белой бумаги, но он все равно двинулся к нему…

* * *

Городские часы пробили полночь. В домах погасили свет. В гараже два мальчика и взрослый отступили на шаг от ведьмы, усаженной на старый плетеный стул, собранной, умиротворенной, перед накрытым промасленной тряпкой карточным столиком, а на нем фантастическими веерами были разложены понтифики и клоуны, кардиналы и смерти, солнца и кометы, к которым прикасалась восковая рука.

Папа говорил:

– …знаю, как это бывает. В детстве, когда цирк уезжал из города, я бегал повсюду, собирая миллионы афиш. Потом я увлекся разведением кроликов и магией. Я строил иллюзии на чердаке, а потом не мог от них избавиться. – Он кивнул на ведьму. – О, я помню, как-то, лет тридцать назад, она предсказала мне будущее. Ладно, приведите ее в порядок и – спать. В субботу мы соорудим для нее особый футляр.

Он вышел из дверей гаража, но остановился, когда тихо заговорил Дуглас:

– Спасибо, папа, что проводил нас до дому. Спасибо.

– Да не за что, – сказал папа и исчез.

Двое мальчуганов, оставшись наедине с ведьмой, переглянулись.

– Только подумай, по главной улице мы шагаем вчетвером, ты, я, папа и ведьма! Такого папы и на миллион не сыщется!

– Завтра, – сказал Дуглас, – я пойду и выкуплю у мистера Блека остатки автомата за десять долларов, пока он их не выбросил.

– Правильно, – Том поглядел на старуху на плетеном стуле. – Ей-богу, как живая. Интересно, что у нее внутри.

– Крошечные птичьи косточки. Все, что осталось от мадам Таро после Наполеона…

– Как, без механизма? А может, разрежем ее и посмотрим?

– Успеем еще, Том.

– Когда же?

– Ну, через год, два. Когда мне будет четырнадцать, пятнадцать. Тогда и настанет пора. А сейчас я не хочу ничего знать, главное, что она здесь. А завтра я поработаю над заклинаниями, чтобы она могла улизнуть навсегда. Однажды вечером ты услышишь, что в городе появилась нездешняя красавица итальянка в летнем платьице, которая покупала билет на Восток, и все видели ее на станции, и на поезде, когда тот отошел, и все говорили в один голос, что прелестнее ее нет на свете. Так вот, ты услышишь это, Том, поверь мне, вести разлетаются быстро! Никто не будет иметь понятия,